Она осталась одна… Кругом – серые развалины… Пошел мелкий дождь, смывая с нее многодневную бетонную пыль…На крышах залегли снайперы… То и дело раздавались резкие щелчки, как будто кто-то невидимый бутылка за бутылкой открывал шампанское… Хуже того, иногда эти щелчки сопровождались криками агонии и стонами раненных… Жизнь в городе словно замерла: магазины давно уже не работали, в воздухе висел густой смрад прорванной канализации, разлагающихся трупов, пороха и еще один еле уловимый, но страшный запах – запах искореженного металла и пластиковой взрывчатки… Каждый божий день в городе на воздух взлетали целые кварталы, не говоря уже о бесчисленных машинах со смертниками… Все подземелье было изрыто кротовыми норами, по которым тайно доставлялась контрабанда, текли невидимые реки всевозможного оружия, начиная от винтовок и заканчивая тяжелыми минометами и авиационными бомбами… Она осталась без дома… Две недели назад его сравняло с землей при дальнем арт-обстреле противника…
Сейчас она осторожно пробиралась вдоль стены. В горле у нее было так сухо, будто в него вложили огромный рулон наждачной бумаги… Язык распух и почти намертво прилип к гортани. Вот уже два дня она безуспешно пыталась отыскать хоть что-нибудь съестное – хоть несколько крошек оброненного кем-то хлеба… Она бы не побрезговала даже гнилой апельсиновой кожурой, даже изъеденными крысами картофельными очистками. Она уже давно не надеялась найти нормальную, чистую воду и пила где придется: из мутных, почти пересохших луж, их ржавых ручейков, струящихся по стенам зданий, в которых по тем или иным причинам прорвало трубы.
Вокруг вдруг стало непривычно тихо… Ни выстрелов, ни криков, ни стонов… Внезапно совсем рядом, в мусорном контейнере, кто-то запищал, задвигался…
Крыса, подумала она… Но нет, писк становился все громче и она с ужасом осознала, что это плачет ребенок, совсем еще маленький… У нее самой еще не было детей, но она воспитывалась в большой семье и ей часто приходилось присматривать за младшими братьями и сестрами…
Она, изнывая от усталости, подошла к баку… Ребенок весь, с головой был засыпан мусором: битыми кусками штукатурки, крысиным пометом, окровавленными газетами… Преодолевая брезгливость, она с третьей попытки сумела нащупать что-то мокрое, теплое, скользкое… Она из последних сил потянула «это» на себя… Ребенок был абсолютно гол, с остатками перегрызенной зубами пуповины. Новорожденный…
И тут начался ад. Прямо их соседнего, полуразрушенного дверного проема вывалился огромный, весь покрытый коркой грязи и крови солдат… Один глаз у него вытек, в руке был огромный, зазубренный нож… И, что хуже всего, он был мертвецки пьян….
Бежать она не могла… Она заползла в узкую дыру – след от артиллерийского снаряда и с бешено колотящимся сердцем стала ждать продолжения ожившего «фильма ужасов». Солдат с ревом бросился к ней… Он был настолько огромен, что не мог втиснуться в дыру даже боком… Не будь он пьян, он бы просто бросил в нее нож, подумала она.
Идиотская улыбка блуждала на лице солдата… Он расстегнул ширинку и стал мочится на нее... Ее захлестнула волна отвращения… Она уже хотела, вопреки здравому смыслу, броситься на солдата, но тут неожиданно пришло спасение…
Раздался «хлопок» снайперского ружья и череп солдата разлетелся, как перезревший арбуз, рухнувший на бетонный пол…
Она зарыдала и, не помня себя, бросилась бежать… Она бежала через весь город, рядом творилось что-то страшное… Она успокоилась, только поняв, что город давно уже остался позади, что она – где-то в сельской местности и что уже сумерки…
И все это время она инстинктивно прижимала к себе тщедушное тело ребенка, а ребенок молчал…
Она села на траву и заплакала… И тут ребенок зашевелился и стал сморщенными, старческими пальцами хватать ее за одежду… Она поняла, что ребенок проголодался… Чем же его накормить? Ему нужно молоко… Где же она возьмет молоко? И она снова заплакала…
Вокруг не было ничего – ни домов, ни дорог… Только холмы и река… Изнемогая от боли в стертых подошвах ног, она спустилась к реке и окунула ребенка в прохладную воду, пытаясь смыть с него нечистоты…
Ребенок сопротивлялся, но слабо, едва заметно. Было понятно, что он не ел и не пил несколько дней и был на грани смерти. Наконец, ребенка удалось отмыть… Она немного поднялась вверх по течению и стала жадно пить, одновременно пытаясь напоить и ребенка.
Попив, она в изнеможении легла на поросший травой берег, прижимая ребенка к груди… Ребенок заплакал и она поняла, что нужно раздобыть хоть какой-нибудь пищи… Она осмотрелась и метрах в ста увидела одиноко растущее дерево… А вдруг? – подумала она…
Дерево было старым, больным, но на нем еще виднелись два полу-засохших плода инжира… Она сбила их палкой и стала пережевывать в мелкую кашицу и вкладывать получившееся «пюре» в беззубый мокрый рот младенца… Младенец сначала сопротивлялся но потом стал глотать и успокоился…
Что же мне с тобой делать? – думала она, разглядывая скрюченное, розовое тельце… Она уже было оторвала лоскут своей одежды, чтобы запеленать ребенка, как вдруг заметила, что у него в ухе что-то есть…
Что-то белое… Бумага? Она сорвала с дерева веточку, сгрызла с нее кору и попыталась подцепить бумажку… Наконец, с третьей попытки это удалось… Бумажка превратилась в почти сплошной мокрый ком, но все же она его расправила и увидела темную арабскую вязь:
«Если Вы читаете эту записку, следуйте нашей инструкции: привезите ребенка по адресу…. Чего бы Вам это ни стоило…. Вы будете щедро вознаграждены!»
Она знала, где находится это место… До него два дня пути… А в ее состоянии, без пищи, почти без воды – целая неделя…
Но она тронулась в путь… Она шла и шла… Ребенок как будто стал с ней единым целым, почти не плакал, словно бы даже окреп…
И вот она пришла…
Перед ней был дворец… Покинутый дворец… Огромный дом из которого убегали в спешке… В огромной стене, когда-то его защищавшей, зияли бреши, размером с танк… Всюду были разбросаны предметы интерьера: искрошенные пулями стулья, выпотрошенные подушки, искромсанные диваны, битая посуда…
Она подошла и села на ступени… Слез больше не было… Была только глухая горечь и, как ни странно – надежда… Она вошла в огромные зал и увидела, что на полу лежит разорванный, окровавленный бумажник… В нем еще оставалась пара мелких купюр…
Она вынула их, положила за пазуху… Сорвала с окна штору и запеленав ребенка пошла в сторону моря…

Действующие лица:
Архип
Моня
Дед Иосиф
Роза
Ленка
Витька полицай
Два немца
Четыре еврея

Действие первое.

На сцене стоят четыре известняковых могильных камня. Белизну они утратили, серые, с проволокой мха. Задняя часть сцены занавешена зеленной тканью. На переднем плане стоят двое это Архип и Моня. Архип ходит в пиджаке на голое тело, Моня носит дреды. Они смотрят в упор друг на друга. Посередине сцены цветущая акация, под ней бутыль и стакан.

Моня: Наливай сам, мы пришли помянуть, хоть и не понятно кого, это же старое еврейское кладбище. Они умерли еще в рождение наших прадедов. Давай, дерзай ( подымает бутылку и протягивает Архипу, тот отворачивается, смотрит на зеленную стену)
Архип: (отводит взгляд от стены подходит к рампе, вытягивает обе руки вперед, засучив рукава прежде) А солнце так же греет их как и нас. (смотрит в глубь зала, там мигает фонарик). Что за хрень? Иди, глянь, меня слепят оттуда. (старается сквозь вспышки разглядеть кто там)
М: Да брось, нет никого. (влезает на стул, служащий камнем) Я же говорю нет никого, тут только мы и кусты вокруг и солнце на небе и эти камни (слезает со стула подходит к дереву и обнимает его) и оно…

Архип тем временем, так же подходит к дереву, садиться на пол и разливает в стакан бурую жидкость.

А: Прошу к столу, ребе Моня!
М: ( отпускает ствол, берет в руки стакан) Все тебе б поиздеваться, подковырнуть. Будь здоров!
А: Хороший ты, Моня, человек! ( наливает себе и залпом опрокидывает стакан) Фу, ааа, черт, ну и дрянь!
М: Лучшее от бабы Поли, для вас и всегда с радостью и опекой.
А: Заботой и любовью. Вот она, брат Моня, любовь ( взбалтывает бутылку ) там какая то дрянь плавает.
М: Хорошо здесь, шум города как будто из другого мира доносится сюда. ( ходит от одного края сцены к другому).
А: Из другого города мирный шум вползает в твои уши. Хо! Так это кладбище, тут так и должно быть. Тем более такое древнее, у этих могил и родственников не осталось. Сироты. Все разъехались. ( подходит к одному из надгробий, протирает рукой выдолбленные иероглифы). Слушай, а что здесь написано?
М: ( перестает ходить и подойдя к камню садится на могилу) Бог его знает, я же не знаю языка, вот только русский помогает объясняться. Но и его вскоре намерен забыть и быть молчуном.
А: (шутливо) Так может ты и не еврей вовсе?
М: (спокойно) Показать?
А: (вставая) Нет уж, избавь меня от зрелищ!
Архип подходит к дереву, наливает в стакан, так же шумно выпивает и застывает, остановив свой взгляд все на том же мигании. Моня лег на пол, словно в траву.
М: Интересно, а сколько мы сможем пробыть здесь?
А: (отвлекаясь, неохотно) Пока брага не закончиться.
М: (увлекаясь все больше мыслью) Нет, вот допустим, нам пришлось бы ждать кого-то, причем это было бы жизненно необходимо. Ждать здесь, под этим самым деревом, без возможности покинуть это место?
А: ( оборачивается и идет к крайнему камню ) Жизненно необходимо, во избежание встрясок ждать тут помощи, абсолютно абстрактной. Не знаю , может, конкретизируешь помощь?
М: (встает и облокачивается о средний камень) Нет, что то вроде сидеть и ждать,(с жаром) при том осознавать, полнейшее, бессмыслие сего мероприятия. Но и пользу от такого ожидания чувствовать каждой волосинкой.
А: Эк, куда тебя сударь занесло. Нет долго не смогу, я вообще не могу долго что то одно делать, да и не естественно это. (почесывает затылок, садится на камень) Это напоминает жизнь в гетто, точно, вот вроде и живешь и все жизненные правила так же действуют. Но так же и ограничение пространства и ожидание непонятно чего, по большому счету…
М: ( вытягивая ногу, полушепотом) Да уж гетто это уменьшенная копия бытия. Правда, зло обличено в виде вертухаев и деспотического божка. Где то там, кричащего о лучшем быте и крови для избранных. Так и предатели были. ( спокойно) Говно…
А: ( наливая в стакан и немного на ногу Моне) Да здесь хоть никто не кричит и не бьет кнутом или боле того, убивает забавы ради. Забава. А помнишь, как мы детьми, забавы ради, учили котят плавать в запруде у родника? ( Моня кивает головой, Архип встает, кряхтя выпивает) Да уж бедные животные, они выплывали жалкие, сразу же обделывались. А мы ржали, бросая их обратно в воду. Но в том смехе сквозил страх. Это безнаказанность дарила нам его.
М: ( так же встает и подходит к зеленой стене ) Не напоминай, жестокость в ежовых рукавицах. (дергая портьеру) В нашем городке тоже было гетто…
А: (оборачивается к залу) Знаю, в районе табак завода. Там три года ждали, жили, черт, наверняка рожали… Дождались, дождались оврага у кирпичного завода…(садится на колени перед рампой и смотрит на мигание фонарика в зале)
М: Говорят земля неделю дышала. Халтурщики и тут опростоволосились… (ложится лицом в пол)
А: Помню, дед рассказывал о своем соседе, который закапывал их, а ночью приходил и искал выживших…
М: А может он золото искал?! Хо! Понятно, что нет, все добро изымалось солдатами, крохи доставались полицаям. Еврейские золотые зубы шли на крестики… Как думаешь, ритуал?
А: ( ложится рядом с Моней, так же лицом в пол) Ритуал…

Занавес.

Действие второе.

Задняя часть сцены занавешена желтой тканью, так же и на полу постелена желтая ткань. Под ней укрыты и лежат статисты. На протяжении всего действа они остаются там, ворочаются. На заднем плане четыре противотанковых ежа, они стянуты между собой колючей проволокой. Из зала на сцену, мигая, светит прожектор, не нарушая общего освещения сцены. Свет прожектора не дает актерам поднять взгляд на зрителей, все действо играют с опущенными головами.

С левого края сцены, медленно, сгорбившись выходит Архип. Одет в пиджак, крестьянскую рубаху и штаны в полоску. Он бос. Рукой шарит по движущимся холмикам, осторожно перешагивая их.

А: Эй, ( шепотом) есть кто-нибудь живой? Вот только вечером накрывал вас землей, эй, что же вы молчите? Впрочем, да, особо кричать не стоит, хоть прохрипите что нить во спасение. Я же, это, аккуратно лопатой работал. Старался землю не бросать как из под потолка, что бы вашим ранениям было легче заживать на ваших уставших телесах. Я же быстро обернулся, как только Витька полицай с фашистами ушли, я тут в кустах лежал, ждал. Эй, (падает на пол, с правого боку слышен звук мотоцикла, слева пьяные немецкие песнопения) Тихо тут. ( подымает голову, прислушивается, мотает головой как охотничий пес, звуки удаляются пока совсем не исчезают). Все, ушли вроде. ( прокрадывается к правому краю сцены, собирается уж выпрямится и уйти, внезапно кто то слабо дергает его за штанину) Оп!( Архип испуганно дернулся и обернулся, падает на колени и начинает рыть) Показалось или нет? А нет, здравствуй ( хватается за руку торчащую из под ткани, пожимает ее, гладит) Живой, это хорошо. Черт! Надо выкапывать ( поочередно роет и тянет за руку, выкопав тащит в сторону ежей, там у него спрятана фляга с водой, брызжет водой на лицо спасенного, тот пробуждается и впивается руками в рукава Архипа) Очнулся, ну все, хватит (откидывает Моню, тот падает на пол) Пристал, вот ведь, не мог я раньше и не мог я отказаться зарывать вас. Я жить хочу. (смотрит на Моню, гладит по голове, льет воду на лицо ему) Так и ты так же дышать любишь, вон как часто ловишь воздух. Как звать то тебя?
М: ( открывает глаза, смотрит на Архипа, с большим усилием) Пить, дай попить…
А:( очнувшись) Да, черт, позабыл совсем. (протягивает Моне флягу, тот трясущимися руками хватает и жадно пьет) Слушай, тебя совсем не зацепило (ощупывает Моню)…
М: (тяжело дыша) Бок, бок жжет, ( ложится на другой бок, сворачиваясь в калач)
А: Дай гляну, ( начинает отдирать лохмотья в запекшейся крови от тела, Моня вздрогнул, но не издал ни звука) потерпи. Так, ща мы это дело, вот самогончик тут у меня припасен, потерпи(льет и отмывает рану, Моня дрожит). Да ничего , особенного, зацепило, насквозь. Удачен ты, возьми хлебни( протягивает бутылку, Моня садится и осторожно пьет, с трудом даются первые глотки, отложив бутыль он облокачивается об еж и закрывает глаза)
М: Хорошо, хорошо вот так, сидеть и вдруг даже не вспомнить, о том, что с полчаса назад на меня давила толщей земля. Хорошо, хорошо вот так сидеть и закрыв глаза смотреть круги под глазами. Хорошо, хорошо вот так сидеть, вытянув ноги, свободно… А они все там, скрючены… Хорошо… Я здесь вытянут, они там… ( падает на бок и не слышно трясется в плаче)
А: (хватает Моню за плечо) Ну хватит, не истери… Ты не один, а им участь и полное райское житье за мученичество, или у вас нет рая? То есть не важно. А я тебя узнал, ты учителем, в губернской школе был, не так? (Моня кивает головой) Во, посветлее стало я и разглядел тебя, черт, вот засиживаться точно не стоит, полежи маленько и пойдем.
М: ( вставая) Куда? Не хочу я никуда идти…
А: Ко мне пойдем, не боись, я тебя спрячу, никто не найдет. Я ж говорю ты не один, там уж наверняка веселее будет. А тут, рассвет кроме гибели, ничего тебе не принесет. ( осторожно, оглядываясь встает, принюхивается) Вроде спокойно.
М: (в пространство) Да уж спокойно и тихо, видать здесь наступления не будет, здесь всегда будет тишина…И покой…
А: (не обращая внимания на Моню, оживленно) Тут вчера случай был, Ванька полицай подрезал Раду румына, то на речке было. Они герра коменданта сопровождали, ну как сопровождали, несли ящики с шампанским и шнапсом. Ну, Ванька еще места рыбные показывал, вообщем народу было, как на маленький парад. (встает и сгорбившись, начинает ходить от первого ежа к четвертому, словно несся ящик, поочередно оглядываясь и оборачиваясь) Так вот вышел у них спор из-за папирос, Ванька, стянул у Раду пачку. Неделю назад. Вот он и вспомнил, помог шнапс памяти евойной. И объявил он Ваньку вором и гадом. Прилюдно, ну там перепалка, немцы тешатся, что им? Весело, скука же одно евреев расстреливать. Извини, так Ванька встает и говорит, мол, голову тебе отрежу. Немцы катаются по траве, истерика, смех. Раду, выпячив, грудь машет рукой, тут же Ванька достает тесак и бьет им Раду в грудь. Ну немцы разняли их, попинали и отправили, одного в санчасть, другого в каземат. Ну Ваньку то, гада, отпустят. Тот еще отморозок, да и второй очухается. Забавно, а? спишь? (теребит Моню за плечо)
М: (устало) Не думаю что забавно, скорей противно…
А: (садясь) Черт! Так они могли в тебя стрелять, если бы они утром были, мы могли бы с тобой сейчас не разговаривать. Не предполагаешь такой случай?
М: ( встает, опираясь об еж, его пошатывает) Не предполагаю, что случилось то и случилось. По другому быть не может… Может пойдем?
А: (резко встает) Да, действительно, заболтались. Сейчас пойдем вверх через сады, там пусто и мин нет. Идти сможешь?
М: ( раздраженно) Да…

Оба уходят в правую часть сцены, Моня держится одной рукой за плечо Архипа. У самих кулис они останавливаются, прислушиваются, приглядываются.

А:( внезапно разочаровано) Больше никого, никого сегодня не найду…
М: (внезапно спокойно) Да уж, тихо и нет больше шевелений…
А: (обретая стойкость) Завтра приду, непременно. Днем насильно, вечером вольно…
М: А что завтра такое же будет?
А: Да. И завтра и послезавтра. Говорят, две или три тысячи осталось.
М: (спокойно) Зачем ты меня вырыл?
А: (машет рукой) Пошли…

Занавес.

Действие третье.

Задняя часть сцены занавешена мешковиной, на заднем плане четыре дубовых бочки, разных размеров. Справа горшки в ряд, слева ящики с картошкой. Посередине столб, на нем висит керосиновая лампа, сплетенный в венок чеснок и пара старых сапог. Под столбом сидят старик и девочка, это дед Иосиф и Роза. Дед сидит на табуретке и ножом вытачивает прут, Роза из выточенных прутьев строит на полу шалаш.

Роза: ( тряпичной кукле) Вот здесь заживем, тут будет тепло, сухо и никто не будет кричать, не будет злых дядей. И мама придет, она скажет что я умница и хозяйка и мы будем печь, печь ватрушки и хлеб. Спечем бооольшой каравай, все придут. (деду) Дедушка а печь, можно я печь построю в своем домике?
Иосиф: (нарочито серьезно) А что, печь вещь важная. Очаг, вокруг люди, семья. Вместе… А из чего строить собираешься?
Р: Пашка придет, я его попрошу чтоб он камней мне принес и воды, а глины я здесь с полу нашкрябаю. И выложу печь сама, ты ведь меня научишь?
И: (улыбаясь, устало) Конечно, деточка, конечно.

Слышны шаги, слева выходят Архип и Моня, последний тяжело дышит и держится за бок. Дед и девочка встают с тем чтоб поприветствовать входящих. Моня в бессилии валится на пол около табурета, девочка из-за ящиков достает подушку и подкладывает ему под голову. Дед отодвигает табурет чтоб удобней было наблюдать новичка. Архип стоит, опершись о столб и курит.

А: ( с наслаждением затягиваясь папиросой) Наконец-то пришли, наконец-то можно курить. Черт, пять часов без сигарет. Трудно. (Моне) Ну как ты? Жив еще? Молодчина, вот и твоя нынешняя обитель, живи, ешь, поправляйся. ( деду и Розе) Ну как дела? Давно они ушли?
Д: Так почти сразу же после тебя и они ушли, сегодня и Пашку взяли с собой. А это кто? (дед оборачивается к Моне) этот тож…
А: Тоже, тоже, это Моня дед, Моня это дед Иосиф и внучка его Роза. (Розе) дай ему попить и перекусить, ведь есть там что ни будь?!( Роза уходит и хлопочет от ящиков к горшкам, Архип подходит к Моне) Вот ща и остальные подтянутся, познакомишься.
Д: ( Моне) А откуда будешь я не припомню тебя?
М: (встает, опирается спиной о столб) Я из Г-ополя, вас я тоже не припомню, хотя я там тоже недавно, месяц вроде…
Д (вскидывая руки вверх) Ну, месяц, месяц почти как мы здесь. Почти месяц как мы заново родились, хех, вот так вот…

Дед встает и подходит к правому краю кулис и смотрит в глубину зала, словно прислушивается или выглядывает кого-то. Архип роется за ящиками, Роза подносит Моне кувшин кислого молока, несколько лепешек и нарезанное сало. Моня кивает головой в знак благодарности и нехотя начинает есть, постепенно все больше входя во вкус.

М: ( допивая молоко) Архип, а где остальные? Так поздно не опасно им шастать по городу?
А: Не боись, они с Ленкой и Гайдуком, так и Пашку сорванца взяли с собой. (деду) Сам небось побег?( тот молчит) На вот, переоденься ( протягивает Моне брюки и пиджак). Не бойся, не с мертвецов. Со складов.
М: (одеваясь, удивленно ) С каких складов?
А: ( улыбаясь и подмигивая Розе которая уселась на дедов табурет и разглядывала гостя) С тех самых, фашисты же готовятся к мирной жизни здесь. Вот и навезли всякого добра, гражданского. Так и гастрономического. Городок то уездным центром стал. Добра много. Вот мы и трясем потихоньку эти склады.
М: (садится, словно обессилев) Как так? То есть ты сколотил банду из спасенных тобой? Черт, вот уж слово спасенные, не вяжется тут. Как мне паршиво. Мой спаситель вор, главарь шайки недобитков…
А: ( садится рядом, хлопает Моню по плечу) Ну, что ты запричитал как юная гимназистка у дома свиданий? Тут почитай мы вред им наносим, а вред им, то подмога нашим. Я вор, это да. Думаешь почему я не воюю? Вот потому, когда немцы пришли я сидел, эти через полгода освободили, думали в актив пойду к ним. Ну я и пошел. Хех, весьма активная личность. Ха-ха.
М: (отходит к горшкам) Все одно мерзко мне… Так я тож, потом в банду?
А: Не кипятись, захочешь пойдешь, нет так нет. А может и война вовсе кончится. Тут у меня все очень продуманно, если ты насчет облав подумал. Пойдем (подходит к крайней бочке двигает ее за ней оказывается лаз) Вот, а дальше пещера с выходом к реке. От турков все осталось, они тож в свое время гуляли мою землю. Подвал этот дед мой строил, так и лаз не стал замуровывать. Вот и пригодился.
М: (отворачивается от Архипа и идет к краю сцены) Как так? Может я помер все ж и это все мой ад… Все что я не любил здесь и не могу я покинуть всего этого.
Д: ( внезапно, что заставляет Моню вздрогнуть ) Это не самое плохое…
М: Может быть, может я еще в горячке, может я не осознаю происходящее. Я давно, впрочем перестал понимать что либо. Я думал что свобода не будет мне тягостна после гетто, но там было все оправдано, а тут словно щенок слепой сиську не найду.
Д: Знаешь, а свободы нет вообще…

Слышен звук голосов, топот ног, вбегает Ленка , за ней еще четверо. Ленка подбегает к Архипу, остальные с мешками к лазу. Дед и Роза собирают шалаш и другие лишние вещи и так же скрываются в лазе. Моня в недоумении стоит около столба.

Л: ( Архипу, в панике) Облава, Гайдука ранило или убило, Пашка в речку нырнул. Мы еле сюда добежали. Кажись хвост, с собаками суки.
А: Давай и ты с ними в лаз и к реке спускайтесь, только там тихо и ждите меня.( Моне) Ну же , дружище не до соплей, бегом марш.

Моня с Ленкой забегают в пещеру, Архип подкатывает бочку на место, берет кувшин и сливает вино. Слышен топот, на сцену вбегает Витька полицай с двумя немцами, без слов они обшаривают подвал. Не найдя никого подходят к Архипу, тот стоит с кувшином и улыбается.

А: О гости дорогие! Здорова, Витька, герр офецир,! Прошу к столу.
Витька: (подозрительно) А что ты в такую рань и со стаканом?
А: Так не спиться, а вино то для форсу, сам знаешь, или , хех совсем на шнапс подсел?
В: Да пошел ты, охота тут в такую рань с тобой баламутить. Ладно, где Ленка с Пашкой? В доме их нет.
А: А, так они еще вчера утром к бабке в деревню дернули, за коровой…
В: Архипа, не дури меня, я живо тебя в комендатуру…
А: Зуб даю… Можешь и повести…
В: (осматриваясь ) Ладно, не забудь сегодня к часу у оврага…
А: (подскакивая) Яволь герр офецир !
В: Урод

Трое уходят, Архип провожает их до края сцены, возвращается садится на табурет под столбом, смотрит в зал, машет головой и закуривает. Керосинка на столбе медленно гаснет.

Занавес.

"Они спрашивают тебя (Мухаммад): что им издерживать? Скажи: "Что вы издерживаете из блага, то - родителям, близким, сиротам, бедным, путникам.
Ведь что бы вы ни сделали из добра, - поистине, Аллах про это знает...
Коран, Сура Аль-Бакара, Аят 215.

Ему вдруг показалось, что он, как в фантастическом фильме, провалился в другое измерение. Звуки стихли. Все вокруг потускнело и стало каким-то черно-серым.
Все это было похоже на кадры кинохроники Великой Отечественной, которые он видел давным-давно – группа детишек, столпившихся вокруг полевой кухни, с бидончиками и кастрюльками в руках. Дети были одеты в какое-то рванье и производили гнетущее впечатление: некоторые босиком, руки в цыпках, замурзанные лица и голодный блеск глаз.
И по поведению, на своих сверстников, из других городов огромной страны, они походили мало – не толкались, не гомонили, вели себя очень тихо, ожидая, когда дежурный повар от души плюхнет в кастрюльку, или в бидончик несколько черпаков наваристой каши с тушенкой. Получив свою порцию – молча отходили в сторону, к воротам, ожидая своих товарищей.
Командир помотал головой, отгоняя нахлынувшее наваждение. Все вокруг другое. И война другая и город не тот. И боец, раздающий детям кашу, одет в выгоревший камуфляж.
«Н-да… привидится же такое?» – усмехнулся он своим мыслям. Повара отвлекать не стал. Подозвал дежурного офицера:
- Что за самодеятельность? – кивнул он в сторону кухни.
- Так это… Тут такое дело, - замялся офицер, - жратва остается все равно. А это дети, русские, они тут поблизости, в развалинах живут. У родителей работы нету, хорошо – хоть живы остались. Приходят – кушать просят. Вот и решили – им отдавать.
- Ладно. Дежурный наряд проинструктируйте дополнительно. Пускать детей разрешаю.
Только повнимательней, чтобы «сюрприз» какой-нибудь на заставу нам не принесли. Мало ли что?
Он развернулся и пошел в «казарму», думая о том, что офицер, в принципе, прав.
Еда действительно оставалась после каждого завтрака-обеда-ужина. Бойцы готовили сами, по очереди, зампотыл был свой - «налево» ничего не уходило. А нормы положенности вполне всех устраивали. Так что надо признать честно – никто в подразделении не голодал и, если и подкормят бойцы десяток детишек – ущерба от этого никому не будет.
Однако увиденная картинка привела его в тягостное недоумение. Мать вашу, гуманистическую! Демократам и правозащитникам – ангидрид, в перманганат натрия!
Показать бы им картину эту. Хотя… Все они прекрасно знают и видят. Только не замечают в упор. Вот если бы это были чеченские дети – тогда да, визгу бы было…
Двадцать первый век вот-вот наступит, а тут дети, с бидончиками у солдатской кухни.
Точно как в Берлине 45-го. Не хватает кинооператора с камерой. И всем – все по барабану.
Когда выяснилось, что дети, приходящие за едой – русские, все стало на свои места.
Западники пропагандистски-показательно оказывали гуманитарную помощь чеченскому населению. О бедах и страданиях чеченцев надрывались с экранов телевизоров доморощенные правозащитники, отрабатывая зарубежные гранты. Русским приходилось намного тяжелее. Об их проблемах – все скромно умалчивали. Никому не было известно, сколько беспризорных детей в городе. Сиротами не занимался никто. Командир прекрасно знал, что у мусульман практически никто не остается сиротой. В классическом понимании этого слова. Что есть, то есть – этого у них не отнять. Если у ребенка погибли родители – его заберет к себе в семью кто-нибудь из родственников. Близких, дальних – значения не имеет. Если совсем нет родственников – все равно заберут соседи, знакомые. У них даже детских домов практически никогда не было. Ну а русские дети – понятно. В этих руинах они были никому не нужны. Выживай сам, как хочешь, если кто из немногих оставшихся русских не поможет.
Многие чеченцы, по поводу и без повода, напоминающие всем и вся о том, что они и есть – истинные мусульмане, откровенно плюют на заповеди пророка. Начхать им на все суры оптом и в розницу, когда дело реально касается ребенка другой веры. Вот и верь после этого муфтиям в белоснежных и зеленых чалмах, когда они с экранов телеящиков рассуждают о человеколюбии ислама. Показать им эту картинку – детей с кастрюльками? Безусловно, процитируют Коран, опять начнут талдычить про «закят» и о том, что истинные мусульмане именно сиротам оказывают всяческую помощь. А вот она, реальная картина – полностью опровергающая подобные сказки. Просто многие не знают о том, что мусульманин не обязан оказывать какую-либо помощь ребенку другой веры. Если брошен на произвол судьбы беспомощный ребенок-неверный – за это аллах не накажет, это – не грех.

Он усмехнулся случайно возникшей мысли: «Интересно, а как бы отнеслись духи к самому Пророку, случись тому в детстве перенестись во времени-пространстве и оказаться среди развалин Грозного? Н-да… весьма забавный теологический казус. Ведь Мухаммед, оставшись сиротой в шестилетнем возрасте, точно еще не был мусульманином. Это факт неоспоримый. Может, его и не убили бы, но уж, безусловно – не помогли. Ведь шестилетний Мухаммед – был неверным».

Больше он подчиненным по поводу детей вопросов не задавал. Суточные наряды - все равно практически каждый день инструктаж проходят. А там – и сами не маленькие. Опыта хватит, чтобы на заставу никаких «подарков» не занесли.
В памяти еще был свежим эпизод с сумкой, которую подбросили к посту. Из проходящего ежедневно поезда. Что было в матерчатой сумке – непонятно. Поэтому решили не заморачиваться вообще и расстреляли сумку с безопасного расстояния. Когда «презент» взорвался – это особо никого не удивило.
Единственное, что он сделал – предупредил кашеваров, чтобы еду детям давали только в дневное время. Вечером чехи обычно начинали обстрел пункта временной дислокации.
Еще не хватало, чтобы кто-то из детворы под пули попал.
Время шло. Картина детишек, обступивших кухню, стала уже привычной. Да и задачи возникали каждый день новые. На скуку жаловаться не приходилось.
Потом командир стал замечать, что среди всех детей, бойцы привечают одного и того же парнишку. То банку консервов ему сунут, то покормят прямо на заставе, а с собой еще еды дадут.
- Что за пацан-то? – поинтересовался он при случае у одного из бойцов.
- Да он сирота. Зовут – Ромкой. Отца-матери нету. Живет недалеко, в доме полуразвалившемся. Там еще бабка и дед парализованный. Они его приютили. Вот он у них – один кормилец и есть.
Жизнь в разрушенном городе текла своим чередом.
Неподалеку от заставы перед началом учебного года чеченцы отремонтировали школу. Приходил важный чеченец. Представился директором. Просил при обстрелах в сторону школы не стрелять, пообещав, что с той стороны стрельбы не будет. И не обманул. Действительно, при самых ожесточенных обстрелах - со стороны школы не раздалось ни одного выстрела. Что, в общем-то, никого не расслабляло. Служба шла по накатанной колее.
А в начале сентября командир опять встретил возле кухни Ромку. Ответил на его приветствие. И, памятуя о начале учебного года, поинтересовался:
- Тебе сколько лет?
- Одиннадцать, - прозвучал ответ.
- А ты в школу-то ходишь?
Ромка поставил бидончик на землю, опустил глаза, помолчал, потом нехотя произнес:
- Да мне не в чем.
И только тут командир, занятый своими заботами, обратил внимание, что парнишка одет, мягко говоря – непрезентабельно. Застиранная до дыр маечка с короткими рукавами, потрепанные спортивные трико. И резиновые галоши на босу ногу, явно не соответствующие жаркой ранней осени.
- Ладно, иди, - парнишка подхватил бидончик и пошел к воротам.
Командир не отличался особой сентиментальностью, но тут, при виде этого парнишки, у него защемило сердце. «Необходимо ребенку помочь» - решил он про себя. А когда есть цель – надо только определить этапы пути к ее достижению. Ну а претворять свои планы в жизнь он умел. Недолго подумав, командир включил «армейскую смекалку» и раздобыл-таки хорошую одежду для Ромки. Все, что надо мальчику его возраста было привезено из мирных краев, вплоть до кроссовок, носков и носовых платков.
Затем – следующий этап, взяв с собой пару бойцов, он направился в новенькую школу.
Безусловно, директор прекрасно его помнил и сразу изобразил уважительное внимание к пришедшему офицеру. Общий язык они нашли быстро. Директор очень хотел жить в мире с подразделением, находившимся всего в трехстах метрах, от его школы. Он искренне заверил командира, что у парня не будет никаких проблем, лишь бы он сам хотел учиться. А такая мелочь, как отсутствие у ребенка документов, явно не смущала обоих собеседников.
Ромку одели-обули, он при этом очень смутился и даже пытался отнекиваться, а потом отправили в школу. Камень вроде упал с души командира, но он невольно старался узнавать, как у парня идут дела. Ведь тот все равно появлялся на заставе с бидончиком.
Теперь – всегда во второй половине дня, когда в школе заканчивались занятия. Постепенно он узнал, что родители Ромкины пропали еще в первую войну. Больше ребенок их никогда не видел, в шесть лет оставшись – сиротой. Родственников видимо тоже разбросало войной, возможно – считали его погибшим. Да и что мог сделать маленький человек в пылающем городе?
Хорошо - малыша пригрели малознакомые русские старики. Пенсию им само собой никто не платил. Жили, чем придется. Бабка летом сажала огород, дед – подрабатывал на каких-нибудь подсобных работах. Ромка собирал в окрестностях куски цветмета и сдавал их. Совсем плохо им стало, когда парализовало деда, за ним нужен был постоянный уход. Бабушка даже не могла работать, потому что все время должна была находиться с дедом.
А тут неподалеку от их полуразвалившегося дома, в старом железнодорожном здании, поселились какие-то военные. Вот и пришел Ромка однажды к ним, когда стало уже совсем невмоготу, надеясь, что люди в камуфляже ему чем-нибудь помогут.
Своим поведением он иногда удивлял командира. Раньше, в советские времена, тот, видевший беспризорников только в кино, типа «Армия Трясогузки», или
«Республика ШКИД» - составил определенное мнение о них.
Однако своей сдержанностью и внутренним чувством собственного достоинства Ромка мог дать фору многим взрослым. Его все чаще приглашали к себе в кубрики, он стал своим для всех бойцов заставы. Парнишку даже в шутку называли «сыном полка». Однажды Ромка засиделся допоздна у офицеров, на дворе уже стемнело, вот-вот должен был начаться обстрел. Хотя, было видно, что стрельба – особо парня не пугает. Привык, блин… Не дай бог, заиметь такую привычку в одиннадцать лет от роду. Поэтому было решено оставить Ромку в гостях с ночевкой. Вечером офицеры достали нехитрые съестные припасы и посадили Ромку за стол. Тот уселся, а потом, не притрагиваясь ни к чему на столе, посмотрел на всех, находившихся в кубрике и произнес: «А вы сами ели?». Этот вопрос поразил командира. Видимо, он внутренне ожидал, что парнишка, сразу примется - жадно есть и, в общем-то, этому бы никто не удивился. Однако сдержанность и вежливость ребенка, в шесть лет оставшегося без родителей, и воспитывавшегося в прямом смысле – на улице, среди развалин – поражали.
Попасть в жернова первой и второй чеченских войн, став сиротой, выжить и при этом остаться человеком – немногие на такое способны.
Командир поймал себя на мысли, что не сможет с ходу сказать, видел ли он «на гражданке» ребят его возраста, которые бы в подобной ситуации так достойно вели себя. Постепенно он стал подумывать о том, что ребенку в этих руинах делать нечего. И, однажды, пришел в полуразвалившийся Ромкин дом – поговорить с бабкой. Она сразу согласилась с его доводами, так как понимала, что перспектив в этом городе у ребенка-сироты нет никаких. Однако подробности, которые он узнал от бабки – некоторым образом привели командира в недоумение. По ее словам, отцом мальчишки был – чеченец, мать – русской. Оба пропали в первую чеченскую. Неужели за эти несколько лет, прошедших между войнами, родственники не разыскали ребенка? Тогда сразу возникал вопрос – если родственники со стороны матери погибли, потерялись, то почему ребенка бросили чеченские родственники? Плохо читали Коран? И кем является для них ребенок, если мать – русская? По-чеченски – ребенок не говорил вообще. Значит, с рождения воспитывался в семье матери? Странно. Ведь сын – наследник для чеченского отца, почему же отец его бросил? А может, напрочь позабыл, что такое «нохчалла» - неписаный кодекс поведения чеченского мужчины? Или были другие наследники – «чистокровные» чеченята? А этот – «полукровка», оказался не нужен?
В общем – вопросов было больше чем ответов.
Недолго подумав, командир решил – хрен с ними, с этими национальными загадками. Пускай их историки и философы с этнографами разгадывают. А муаллимы всякие – с важным видом объясняют. Плевать – какой он национальности. Мальчишке – надо помочь. Здесь и сейчас. Ребенок – он и есть ребенок. Тут – он явно никому не нужен. Неизвестно, что его ждет в будущем. В этих развалинах – разве что тарковским разным «сталкеров» впору снимать…
Командир смотался в аэропорт «Северный», где не так давно открыли маленький переговорный пункт со спутниковыми телефонами в двух кабинках. Стоимость переговоров была недетской, но кто считает деньги, когда звонит домой, родным. Со своей матушкой он договорился быстро. Известие о том, что сын приедет с войны с ребенком – она восприняла спокойно. Мама – она и есть мама. Человек, который всегда поймет, всегда простит. Кто беззаветно и бескорыстно любит. Кто всегда ждет своего сына, куда бы того служба, или черти не занесли. Настоящая жена и мать офицера. А больше ни с кем командир не договаривался. Не с кем ему было договариваться. Жены у него не было, уже. Не все женщины выдерживают роль, а точнее – образ жизни жены офицера. Это уж кому из мужиков – как повезет.
Потом еще было много беготни и оформление всяческих бумажек. Оказывается, в подобных случаях составляется «акт о брошенном ребенке» и еще много чего. Но, закаленного в боях с нашей труднопобедимой бюрократией, офицера – это не пугало. Командование бумаги подписало. Правда, не раз ему приходилось ловить в Ханкале недоуменные взгляды, однако с расспросами никто особо не лез. И один раз он удостоился еще одного взгляда – на этот раз сожалеющего.
- Капитан, ну зачем тебе этот мальчик? – спросила его знакомая военврач в медсанбате.
Туда пришлось тащить Ромку, чтобы его проверили на всякие «страшные» заболевания, квалифицированно осмотрели, на всякий случай. И дали хоть какую-нибудь справочку, что парень – не заразный. Так как территория, на которой они находились, считалось зоной повышенного эпидемиологического риска.
- Зачем он тебе? Ты справишься? Может мы его с собой, в Москву заберем? – и шутливо прижала Ромку к себе.
- Да он и сам не поедет, - рассмеялся капитан, - а Ромка молча кивнул в ответ, освобождаясь от ласковых рук тетеньки-врача.
Она налила Ромке чаю, а сама позвала командира в коридор, перекурить. Там, понизив голос, сказала:
- Ты знаешь, что парнишка – проблемный? Не обращал внимания, что он иногда моргает часто-часто? Это могут быть последствия контузии или нервного шока. Он, скорее всего, под бомбежку попадал или артобстрел. Может ты, все-таки, нам его отдашь? Нет? Ну, смотри… - она совершенно по-бабьи вздохнула и быстро перекрестила его, - удачи тебе, капитан.
Все когда-нибудь заканчивается.
Приехала новая смена. Пока сдали ей заставу. Потом грузились со всем барахлом в вагон. Прощались с новой сменой, где была масса знакомых. Командир чуть не сорвал голос, распихивая по купе бойцов, радостных до невозможности, что командировка закончилась и они, живые, почти все, возвращаются домой.
Возвращение домой – история отдельная. Бойцы, расположившись в вагоне, втихаря стали доставать заначки. Командир, зная, что этот процесс пресечь практически невозможно, плюнул и определил старшего в каждом купе из наиболее ответственных и стойких к «спиритус винум». Оставался заключительный аккорд – без ЧП в дороге доехать домой и разоружиться.
Проверяющие, приехавшие на пару дней, смело побояться, во всей суете участия естественно не принимали. Хотя по приезду на заставу, при пересменке, пытались важно надувать щеки и давать командиру ценные указания. Командир кивал им с серьезным лицом, изо всех сил пытаясь не рассмеяться. Истинные причины командировки «штабных бойцов» лежали на поверхности и, были видны, как на ладони. Командировка в район проведения «контртеррористической операции» сроком свыше суток – и можно смело готовить на себя документы, для получения удостоверения участника боевых действий. А если с начальством хорошие отношения, или за пару дней злобные сепаратисты стрельнут в их сторону разок – то и представления к чему-нибудь серьезному. К награде – например. Когда поезд двинулся в обратную сторону, проверяющие решительно заперлись в отдельном купе, откуда до конца поездки скромненько выбирались только в туалет. Ребенка среди бойцов – даже не заметили. Они видимо четко понимали, что своими холеными физиономиями и новенькими необмятыми камуфляжами несколько раздражают бойцов, а за целостность данных физий никто ручаться не может.
В общем, за всей этой беготней командиру и присесть некогда было.

Наконец к вечеру все угомонились. Поезд уже шел по России. Капитан вышел в тамбур и в поисках зажигалки похлопал себя по карманам. Рука наткнулась на характерную выпуклость и – его прошиб холодный пот – в карманах разгрузки обнаружились две гранаты с ввернутыми запалами, которые он в суматохе забыл сдать своему тыловику. В мирные края они въезжали, имея, по инструкции, только личное оружие с минимальным боекомплектом.
«Однако, хорош бы я был, если бы на перроне места прибытия меня невзначай проверили и обвинили в попытке незаконного вывоза боеприпасов и взрывчатых веществ» - усмехнулся он, - «задержали бы моментально. То-то радости было бы у прокурорских! А тут еще мальчишка, куда бы он делся?».
Пришлось расталкивать сладко храпящего тыловика, вскрывать опечатанные ящики и укладывать туда, ненужные уже, боеприпасы. Гранаты в один ящик, запалы, соответственно - в другой. Он всласть покурил в тамбуре и вернулся в купе. Поправил сползшее с Ромки одеяло.
У парнишки начиналась новая жизнь – как она сложится, кто его знает?..
Но уж во всяком случае – без обстрелов, взрывов и скитаний по развалинам.
До-мой, до-мой, до-мой – стучали колеса.

Сержант Лёха Фомин, командир расчёта противотанковой пушки ЗИС-2, полуоглохший от грохота выстрелов и взрывов ответных снарядов, с замотанной в окровавленную тряпку левой рукой, из последних сил поднялся, схватившись за обломок какой-то стены, и хрипло скомандовал:
- Бронебойным! Прямой наводкой!
* * *
Ефрейтор Ганс Ранке, наводчик танка «Панцер 3», был доволен собой. Ещё бы! Так вовремя выстрелить по русской огневой позиции! Эта последняя пушка, причинившая немало бед их танковой роте, хоть и не была уничтожена, но больше не могла принести вреда: снаряд, умело направленный Гансом, рванул прямо около русского артиллериста, тащившего к пушке снаряд. Солдата просто разнесло на куски! Ещё двоих расшвыряло по сторонам и тоже поубивало осколками. Страшно подумать, что могло произойти, если бы он не успел выстрелить, или промахнулся. Ответный выстрел прямой наводкой в секунду превратил бы их танк в пылающий факел!
Но он успел раньше! И пусть теперь заткнётся старый дурак Фогель, механик-водитель, воюющий на Восточном фронте с первых дней.
- О нет, Ганс! Нельзя недооценивать русских! Ты воюешь только три месяца, а я в этом аду уже два года! Пока будет жив хоть один русский солдат, мы не сможем быть уверены ни в чём! – обычная его песня.
Ну, и где твои хвалёные русские солдаты? Их батарея уничтожена, а они все мертвы! А мёртвые воевать не могут! Он радостно засмеялся – их танк, победно рыча катился мимо разгромленной батареи, дальше на Восток, а убитые русские артиллеристы пялили на них незрячие глаза и ничем не могли помешать наступлению непобедимой германской армады…
* * *
Лёшку Фомина выписали из госпиталя только через четыре месяца.
- Повезло тебе, сержант! – сказал на прощание доктор, - Жив остался, да ещё и ходишь самостоятельно. С такими ранениями выжил. Повезло!
Да уж, повезло! Правая нога скрючилась, ходить можно, только опираясь на палку. Хорошо ещё, что руку отрезали левую – правой можно на эту палку опираться. Лицо посечено, в теле осталась парочка осколков – не смогли их достать.
Но, если честно, то и впрямь повезло, одному из всех. От Мишки только крошево осталось, а Фариду один из осколков в шею попал, голову отсёк начисто. Других ещё раньше поубивало. Один он остался из всего расчёта, да и из всей, наверное, батареи. Лежал оглушённый, истекающий кровью. И смотрел, как ненавистный танк, победно рыча, кроша гусеницами погибшую огневую позицию, идёт на Восток.
А он, командир расчёта, сержант Фомин, не может даже доползти до уцелевшей пушки, развернуть её, загнать в казённик бронебойный, который тащил Мишка, всадить этот снаряд под башню и превратить бронированную махину в пылающие обломки! Он попытался встать, проползти эти десять шагов, но упал на горячие камни и потерял сознание…
* * *
С тех пор и снился ему этот странный, на грани реальности сон: разгромленная батарея, ревущий навстречу «Панцер». Только во сне ему всегда каким-то образом удавалось доползти до пушки, зарядить её последним бронебойным и выстрелить почти в упор.
Танк превращался в пылающий костёр, а он падал рядом с погибшими товарищами. Почему-то никогда во сне он не успевал выстрелить первым, спасти своих ребят. Мишка и Фарид всегда погибали, но там он не предавал их, умирал вместе с ними, уничтожив последний вражеский танк.
В госпитале этот сон снился ему постоянно, чуть ли не каждую ночь. Потом его выписали и отправили домой – куда с такими увечьями на фронт! В двадцать два года стать инвалидом, с одной рукой, да ещё хромым – не всякий выдержит.
Лёха выдержал, не запил. До войны он закончил десятилетку, решил учиться дальше. А куда ещё без руки и почти без ноги? Ни к станку, ни к конвейеру. Его приняли в строительный институт, на первый курс, дали паёк, койку в общаге. Он остался один: родители погибли в бомбёжку, девушку Марину угнали в Германию, где она сгинула без следа.
Лёха учился на инженера, жил в общаге, питался в столовке, носил военную форму без погон. Мужчины, вернувшиеся с войны, были наперечёт, а время Победы и возвращения домой здоровых мужчин ещё не пришло. Поэтому неудивительно, что вскоре Лёху прибрали к рукам.
Люба окончила с отличием сельскую школу, получила направление в институт и училась с ним в одной группе. На выходные ездила домой, привозила торбы со снедью. Подкармливала тощего, хромого, однорукого мальчишку с седыми висками, а через полгода повезла знакомить с родителями.
Лёшка пришёлся им по душе – почти непьющий, бывший фронтовик, студент. А что хромой и однорукий – то не беда, ему же не мешки в колхозе ворочать, он инженером будет, как и Любаня ихняя.
Сыграли свадьбу, зажили в семейном общежитии, как многие тогда – без особого шика, но с достоинством. О любви не говорили, просто жили, как положено: работали, отдыхали, изредка ругались, мирились, ходили в гости.
Родили одного за другим двоих сыновей, получили квартиру. Лёха, а точнее уже Алексей Степанович, работал начальником отдела в строительном тресте, Люба – там же, инженером.
Давно отпили, отпели и отплясали Победу, жизнь входила в мирную колею, строителям работы хватало. Оно бы и хорошо, но всё чаще стал настигать Алексея тот самый сон.
По ночам он кричал, ругался, скрежетал зубами. Люба просыпалась, успокаивала его. Чувствовал себя виноватым перед ней: она и так устаёт за день – дети, работа, дом. А сон не уходил. Снова и снова он подбивал немецкий танк и умирал рядом с товарищами, но успокоения это не приносило.
Однажды, во время нечастых встреч с бывшими фронтовиками, он неожиданно рассказал об этом сне пожилому капитану Самохину. Тот выслушал его внимательно и покачал головой:
- Ты, Лёха, обратно туда хочешь, думаешь, что не успел тогда. Тебе надо машину времени, как Уэллс писал, знаешь такого? Ты бы кнопочку какую нажал, р-раз, и перенёсся в тот день, чего там! Подбил фрица, и назад. И сразу все сны – фьюить, и нету!
На следующий день Алексей пошёл в районную библиотеку и, смущаясь, попросил книжку Уэллса. Сначала читал её тайком от жены, потом перестал стесняться. Книжка одновременно и увлекала, и раздражала. Конечно, что мог придумать хоть и передовой, но всё же выросший среди капиталистов, писатель? Трущобы, морлоки, умирающая Земля. Пустое это всё, никчёмное. У нас другое будущее – светлое, коммунистическое! И незачем туда мотаться, там и так всё ясно. А вот перенестись на три минуты в прошлое… Эх, ему бы такую машину!
Больше никому об этом Алексей не говорил. Сон, где он возвращался в свой последний бой, стал приходить всё реже, он научился не кричать во сне, не скрежетать зубами и не ругаться…
Годы проходили, умирали друзья-фронтовики, родственники, знакомые. Умерла и Любаша, а он всё жил и жил, словно не мог уйти с этой земли, не выполнив свой долг…
* * *
- Короче, дед, я вчера тебе на комп закачал с удалённого доступа, дома врубишь, там всё настроено. Вот я код набираю, смотри, - прыщавый набрал на своём смартфоне комбинацию из латинских букв и цифр, - и аллес, дальше программа сама сработает. Я всё настроил, попадаешь, куда и когда надо. Три минуты у тебя есть, делаешь, что нужно и возвращаешься. Но учти, если тебя там грохнут, мы не виноваты.
Алексей Степанович передал прыщавому деньги – всё, что он собирал долгие годы, молча, не прощаясь, повернулся и побрёл к дому, тяжело опираясь на палку. Прыщавый хмыкнул, повернулся к своему товарищу – тощему, высокому, с редкими волосиками на подбородке:
- Ну? Понял, дурилка, как бабло срубают? Старый хрен, небось, года три тугрики складывал, так хотел назад на войнушку попасть! А мы с тобой, Хомяк, эту программу за неделю захерачили, теперь оторвёмся по полной!
- Слушай, - Хомяк, почёсывал свою редкую бородёнку, - а если дед в натуре, перенервничает и ласты склеит?
- Ты чё, Хомячище? Кончай хернёй страдать! Он и так уже своё отжил лет десять назад! А теперь ещё заветную мечту выполнит напоследок!
- А чё он там выполнит-то, Штырь? Это ж фуфель, чистый прогон, в натуре!
- Не пыли, кореш! Это для нас – прогон. А дедуля слопает за милую душу, решит, что так и должно быть!
- А вдруг он ухавает? Может, ты танк этот не так срисовал, или ещё где сморозил? И корешей его ты с кого сфоткал?
- С кого надо! Ты чё, думаешь, дед за семьдесят лет их морды не забыл? Всё, кончай трындеть - мы бабки получили, нам теперь пофиг! Ухавает, не ухавает! Давай, чешем отсюда, надо пойла успеть прикупить!

* * *
Почему-то не было даже тени сомнения. Алексей Фомин видел, что пацаны ведут с ним какую-то игру, что программа эта ненадёжна, что не могут такие сопляки обладать настоящей машиной времени, но почему-то он выполнил их требования, отдал все деньги, и сейчас, едва переведя дух после возвращения домой, уселся к компьютеру. Включил его, загрузил, активировал программу.
Внуки долго не понимали, зачем деду компьютер на старости лет, но, в конце концов, махнули рукой, купили на день рождения пять лет назад. А вот правнучка Софьюшка была в восторге. Она с удовольствием учила прадеда обращаться с клавиатурой и мышкой, не вдавалась в сложности, разъясняла только самое главное. Он научился находить в интернете статьи о войне, смотрел кинохронику, хорошие старые фильмы. А самое главное – искал тех, кто может отправить его обратно в сорок второй, хотя бы на несколько минут. Так он и нашёл Штыря с Хомяком…
Постепенно на экране начала возникать картинка: мрачное серое небо, выжженная земля, огневая позиция и танк, приближающийся к ней. Стали видны фигурки его друзей. Они, правда, были неясными, безликими, но он узнавал их. Вот балагур Мишка, ещё живой, застыл в ожидании. Вот молчаливый Фарид повернулся к нему: «Какой приказ будет, командир?». Ах, если бы сейчас он мог попасть туда, может, успел бы выстрелить раньше? А вот на картинке он сам, сержант Фомин, оглушённый, истекающий кровью… Когда же он упустил секунды, замешкался с приказом? Или это Мишка промедлил? Или Фарид не успел?
Что-то шло не так. Алексей видел картинку, слышал рёв танков. Но не было запаха гари, не дрожала земля. И грохот однообразный, неправдоподобный. Фигурки на экране ожили, задвигались. Только перемещались они какими-то рывками, неестественно. Вот сейчас он должен войти туда, в тело Лёшки Фомина, в его мозг, отдать верную команду, успеть…
Но эта плоская картинка не могла быть той реальностью, в которую он должен войти! «Обманули, мерзавцы! Я найду их и задушу… или забью своей палкой, одной рукой обоих!» Он резко поднялся, сжимая кулак, но вдруг в голове разорвался яркий огненный шар, ослепил его, прервал дыхание…
Вялая, нелепая картинка исчезла вместе с компьютером и комнатой. Он на самом деле оказался там, в реальности 1942-го, ясно услышал грохот надвигающегося танка и свою хриплую команду: «Бронебойным! Прямой наводкой!».
В нос ударил запах горящей земли, пороха и смерти. Не успев толком ничего понять, Алексей Степанович услышал грохот взорвавшегося рядом снаряда. Почему-то его не задел ни один осколок. Бронебойный, который тащил Мишка, валялся на земле у его ног, а вот самого Мишки не было. Фарид, хоть и без головы, но был здесь, неподалёку, а Мишка просто исчез.
И присыпанный землёй, посеченный осколками, лежал под разрушенной стенкой он сам – раненый, но живой Лёшка Фомин. Попытался встать, упал, потеряв сознание… А девяностолетний старик Алексей Степанович Фомин, стоял рядом с последним бронебойным снарядом. И последний фашистский танк, победно рыча, двигался на него.
Алексей не стал рассуждать, отчего всё пошло не так. Почему сначала картинка была плоской и неестественной, а потом он оказался внутри неё, в настоящем бою. Не вошёл в сознание сержанта Лёхи Фомина, а очутился рядом с ним и, хотя находился в своём старом немощном теле, мог действовать.
Отбросив палку, он сделал шаг к снаряду, попытался поднять его одной рукой, но не смог. Тогда он упёрся в него этой рукой и стал толкать к пушке по земле. Грохот танка приближался, и Фомин понимал, что надо спешить. Затвор, к счастью, был открыт, Фарид перед смертью постарался. Он нагнулся, и из последних сил, помогая культей левой руки, подбородком, всем телом, загнал снаряд на место.
Пушке тоже досталось, но стрелять она ещё могла. К счастью, наводить почти не пришлось – танк шёл прямо на него, не опасаясь тех, кого он только что убил. Алексей успел выстрелить в последний момент, когда фашисты в танке только начали что-то понимать и попытались то ли свернуть в сторону, то ли открыть огонь. Почему-то он не услышал, как взрывается под башней снаряд, не увидел огня и дыма, в которые превратился «Панцер».
А услышал он обрывки мыслей на чужом языке, который вдруг стал хорошо понимать: «Он же сейчас выстрелит!», «О майн Готт, откуда тут взялся старик?!», и ещё одну, угасающую: «Я же говорил, пока будет жив хоть один русский солдат, мы не сможем быть уверены ни в чём!».
И увидел он дорогу, по которой уходили к свету его друзья. Они призывно махали ему руками: улыбающийся Мишка, серьёзный и сосредоточенный Фарид, тоненькая девочка-санинструктор Маруся, комбат капитан Омельченко, политрук Белецкий, знакомые и незнакомые бойцы.
Он улыбнулся, помахал в ответ, и легко побежал догонять своих.

…На пятый день Гришаня взбунтовался. Он орал, переходя на хриплый визг, угрожал милицией, топал ногами – требовал немедленно отпустить его домой. Терентий Игнатьич молча слушал, подкладывая в печку-буржуйку со стоящим на ней закопчённым чайником щепки и тонкие веточки. Когда огонь разгорелся, подбросил дровишек покрупнее, закрыл заслонку. Потом сгрёб Гришаню в охапку, выволок за порог и начал не спеша, основательно дубасить своими длинными руками с пудовыми кулачищами.
Гришаня настолько оторопел, что даже не пытался сопротивляться. Да и куда сопротивляться-то! Игнатьич – огромный, словно медведь, здоровяк, хоть и старше него лет на двадцать, шутя мог в одиночку справиться с дюжиной таких Гришань. Бил он его молча, без всякой злобы, словно выполнял не очень приятную, но необходимую работу. Вполсилы, чтоб не калечить, но чтоб дать почувствовать свою полную над ним власть. Остановился, присел рядом на корточки.
- Я те, дураку, рога-то пообломаю, - беззлобно, спокойно, ничуть не запыхавшись, сказал он лежащему на земле Гришане, - обешшал из тебя человека сделать, и сделаю. А ишшо раз дёрнисси, так свяжу тя, штаны спушшу, да голой жопой в сугроб-то и посажу до утра.
Легко поднялся, пошёл в избушку. На пороге оглянулся и, как ни в чём ни бывало, позвал Гришаню:
- Иди уж, чай счас заварю, на зверобое да ромашке, с мёдом лесным. Очень хорошо организм очишшает. Чаю попьём, и спать. Завтра чуть свет выходить, капканы проверять да настораживать.
Гришаня повалялся на расчищенной от снега, усыпанной хвоей земле, постучал об неё кулаками, постонал немного. Затем поднялся, охая, и побрёл в зимовье. Сел в тёмный угол, затравленно зыркая исподлобья. Принял у Игнатьича кружку с пахучим, настоянным на травах, чаем и ломоть хлеба, густо намазанного мёдом.
Вскоре Игнатьич уснул на своей лежанке, тихо похрапывая, а Гришаня ещё долго сидел в углу, с ненавистью поглядывая в его сторону. Ему очень хотелось убить этого крепкого, как сибирский кедр, старика и сбежать из ненавистной лесной глуши назад, к людям. Но как он с ним управится? Даже сонный, Игнатьич был гораздо сильнее него.

* * *
… Игнатьич давно уже двигался далеко впереди. Несмотря на то, что был старше, что всю работу в зимовье делал сам, что сейчас не просто размеренно шёл по рыхлой после ночного снегопада целине, а сворачивал с тропы, наклонялся к капканам – собирал добычу, где она была, настораживал, разравнивал деревянной лопаткой снег. Гришаня с ненавистью следил за его кряжистой фигурой, уверенно идущей дальше, попробовал сделать несколько шагов по проторенной Игнатьичем тропе, запутался в лыжах, и снова упал в снег лицом.
- У, тварь кержацкая, фашист недобитый, сволочь, скотина скотинская, - Гришаня встал на четвереньки, поднял сжатый кулак, нелепо замахнулся на маячившую вдали фигуру, - чтоб ты сдох, подлюка, гондурас… - дальше пошли заковыристые эпитеты и глаголы из ненормативной лексики.
Выдохшись, Гришаня сел прямо на утоптанный снег. Помотал головой, плюнул, и почти спокойно сказал сам себе:
- Вот не сдвинусь больше с места, сдохну здесь на снегу, и пусть эта гнида кержацкая радуется. Вместе с Танькой, тварью продажной.
Гришаня толком не понимал значения слова «кержак», но оно казалось ему очень подходящим для старика: чащобный медведь с огромными кулачищами, грубый и наглый, держащий его в этой трахнутой чащобе и не пускающий к людям…
* * *
«…А зачем, собственно, убивать этого медведя? Можно же просто сбежать от него. Неужели в этой грёбаной тайге совсем нет людей? Геологов, что ли… Да и сёла какие-нибудь должны быть. Ну, не может же этот проклятый кержак ничего не покупать целую зиму! Вот уйдёт он в село вместе с собакой, а я – за ним. Спрячусь где-нибудь, пережду, а потом – по его следам… Мне главное – к людям выйти, а там он не посмеет ничего сделать!»
Ночь, а не спится Гришане. Мысли в голове ворочаются тяжкие, смурные, словно похмельные. Бежать можно, только если старик уйдёт. Ночью не сбежишь. Во-первых, в темноте ни хрена не видно. Во-вторых, утром Игнатьич догонит его за пару часов. В-третьих – Алтай. Гнусная собачья тварь, лохматая лайка – следит за ним, не даёт отстать или уйти.
Ох, в какую западню он попал, развесил уши, Таньку-заразу послушал! Ну, ничего, если Игнатьич ему не по зубам, то уж эта стерва получит по полной программе! Только дайте ему вернуться!
- Ты чо ворочаисси? Чо не спишь и мне не даёшь? Утром опять на тропу, в избе не оставлю. Видать, мало тя днём гоняю, что ночью не спишь. Нвязалси, прости Господи, на мою голову! Коль не спишь, так дров подкинь, погаснет скоро!
Гришаня нехотя встаёт, шурует в печке, подбрасывает дров. Не топить ночью нельзя – мороз. Буржуйка жрёт дрова, как голодный зверь, накаляется быстро, так же быстро остывает. За ночь не раз и не два нужно подняться, напитать ненасытную утробу.
Гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Похрапывает в своём углу Игнатьич, лениво пляшут по стенам неяркие сполохи печного огня в обнимку с чёрными, нестрашными, домовитыми тенями. Угомонился и Гришаня. И то – подниматься скоро, хоть чуток поспать нужно.
А кругом на многие километры заснеженной чащобы – ни одной человеческой души. Только волки, медведи, росомахи, лисы и прочие четвероногие. Кто шастает по ночным разбойничьим тропам, кто спит в берлогах. Вокруг – снег, мороз, да играющие с луной в чехарду ночные тучи. Страшно в тайге звенящей, холодной, зимней ночью. Погибнуть можно…
* * *
Не выдержал Гришаня, не дождался, когда Игнатьич в село отправится. Да и не собирался он никуда. У него, оказывается, по всей тайге, в укромных чащобах такие избушки-зимовья стоят. А в них запаса – навалено… И крупы, и мука, и спички, и консервы. Всё в крепких коробах с плотными крышками – не испортится, хищникам не достанется. Проговорился Игнатьич, что в эту зиму никуда заходить не будет, старыми запасами обойдется. Это чтоб, значит, Гришане соблазна не было – к людям пробраться да сбежать от него. И, наконец-то, напиться.
А он всё равно сбежал! Когда переход делали, к новому зимовью добирались, на возвышенность вышли, потом вниз покатили. Но успел Гришаня заметить справа, за речной излучиной, скованной льдом – дымок, поднимающийся в морозное небо. Заметил место, но виду не показал.
И утром, когда выходили они на промысел, встал на лыжи, сделал несколько шагов, да и «поскользнулся» на заранее, с вчера ещё примеченном пригорке, скатился вниз, застонал, заохал, схватившись за ногу. Выпрямился скривившись, и, хромая, полез наверх.
Игнатьич ничего, вроде, не заподозрил. Посмотрел хмуро, сплюнул, пробурчав, чтоб оставался дома, прибрался, да дров наготовил в запас – всё одно с него толку сегодня на тропе не будет: идти надо быстро, задерживаться нельзя.
Ушёл! И мерзкий этот Алтай убежал вместе с ним. Гришаня подождал ещё немного, и кинулся, ничуть не хромая, в зимовье. Собрал в рюкзак пару банок тушёнки (стратегический запас Игнатьича), спички, нож. Затем доверху набил рюкзак собольими шкурками.
…Скорее, скорее! Вот уже и река близко. А там – должно быть, рукой подать. Плевать, что след от его лыж на снегу отпечатался, ему бы только до людей добраться! Старик не посмеет сунуться, Гришаня сразу скажет, что тот его против воли в чащобе держал, за это и под суд можно угодить! Это ерунда, что договор какой-то подписывал, он же тогда с бодуна был, не соображал ничего!
Вот она, речка! Правда, не так близко она оказалась, уже вечер скоро. Но ничего, до темноты он успеет – вон дымок-то, совсем рядом, только реку перейти. Бояться нечего, мороз вон какой, замёрзло всё, бронёй стало. Вот так, напрямки, к пологому берегу! Лёд крепкий, не опасный, идти только скользко… Там вон какой-то камень торчит изо льда, скала, или как оно называется. Надо бы к нему поближе, там лёд, наверное, ещё прочнее. Вот уже совсем рядом, опереться на него, отдохнуть, а там уже рукой подать!
…Правая нога мягко, беззвучно ушла в припорошенную снегом, курящуюся лёгким паром воду. Гришаня не успел ничего понять, как следом провалился под лёд он сам, как мгновенно намокла, пропиталась тяжёлой, холодной маслянистой водой его меховая куртка и бродни (*), обычно лёгкие, тёплые, не мешающие движению. Лёд хрустел и ломался под руками. Он пытался вытянуть руки подальше, зацепиться за прочный вдали от полыньи лёд, но тело в намокшей одежде тянуло вниз, на дно.
Захотелось перестать бороться, разжать скрюченные, цепляющиеся за скользкий лёд руки, но вдруг Гришаня увидел бегущего к нему по льду человека. Тот пробежал ещё несколько метров, затем упал на лёд и пополз. Остановился, выгнул правую руку, достал из-за спины верёвку с привязанной к ней толстой веткой, бросил её в сторону полыньи. Ветка упала рядом с Гришаней, только чуть-чуть дотянуться!
Последним усилием он рванулся вверх, на несколько сантиметров вынырнул из полыньи. Судорожно сгрёб ветку негнущимися уже пальцами. Подтянул к себе, схватился двумя руками, намертво, обнимая локтями, и, кажется даже, вцепившись зубами. Почувствовал, что какая-то сила тянет его прочь из ледяных объятий, хотел помочь, оттолкнуться, но не смог. Черная пелена накрыла его, отключила звуки, чувства и мысли. Не было холода, воды, снега. Был невесомый полёт над пустотой, было сухое тепло, окутавшее его снаружи и почему-то блаженно растёкшееся изнутри…
* * *
Сквозь тяжёлые, словно свинцом залитые веки, едва пробивается жаркий свет от горящих дров. Откуда здесь костёр? Гришаня пытается поднять голову, разглядеть сидящего напротив, за пляшущим огнём человека – неужели Игнатьич? Как же он успел к нему в полынью? Смутно помнится, как он вытаскивал его на берег, срезАл заледеневшую одежду, разводил костёр, переодевал в сухое.
И ещё – заливал в глотку давно забытый жидкий огонь, пробежавший по жилам, согревший изнутри. Спирт! Вожделенный спирт, которого так требовало его истосковавшееся нутро! Про который ему велено было забыть, и который он, наконец-то, получил, но получил как горькое лекарство, всего лишь профилактическое средство от простуды… Голова кружилась, думать не было сил.
А потом он терял сознание, пытался идти по скрипучему до боли в ушах снегу, плыл, качаясь и больно стукаясь головой о чью-то широкую спину (Игнатьича? Медведя? Снежного человека?). И колючие, морозные звёзды пытались упасть с неба и вонзиться ему в глаза, когда он поднимал голову. Он испуганно закрывал их и опять то брёл, то плыл, пытаясь спастись от ледяного языка, облизывающего его снаружи, забирающегося внутрь, и погибающего там от нестерпимого жара, поднимающегося навстречу.
…Снова гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Только не пляшут на стенах тени, притаились по углам. И не похрапывает Игнатьич на своём лежаке. Озабоченно качая головой, смотрит на закутанного в одеяла, мечущегося в горячечном бреду Гришаню. Нечем ему помочь – не держит Игнатьич никаких лекарств, не нужны они ему. Только целебные травы, настои, отвары. Сам-то Игнатьич после такого купания просто переоделся бы, обсох у костра, да пробежался километров десять – к вечеру и забыл. А этот… Конечно, организм слабый, непривычный, водкой отравленный. Его сейчас в больницу надобно, к антибиотикам, уколам, капельницам. Таким, как он, травы не помогут. И какая больница, на чём туда добираться? Нет у Игнатьича ни рации, ни телефона. Да и какой телефон в тайге? Не жилец Гришаня, ох, не жилец! Что же Татьяне он скажет? Вылечил, можно сказать…
Вон, зашевелился, болезный, застонал… Дам ему настоя ещё, пусть пьёт. Хуже не будет, а лучше… Кто его знает… Мечется, бормочет чего-то… Бредит. И не оставишь его, далеко не уйдёшь. Западни, небось, уж снегом замело, добычи с гулькин нос. И так на промысел не выйти, так этот ещё, дурак, сколько шкурок утопил! Ну, пропал сезон!
Снова чего-то бормочет, жизнь свою непутёвую, небось, вспоминает. Эх…
* * *
- Гришенька, не пил бы ты сегодня! Ведь сам говорил – собеседование завтра с утра, на такую работу не каждый день приглашают!
- Да я чуть-чуть, солнышко, ну как же, все за здоровье пить будут, а я, словно чужой… За день рождения друга не выпить! А потом пропущу.
- Не пропустишь ты, что я, тебя не знаю? Слушай, Гришенька, а давай не пойдём сегодня, а? Ну, я сама позвоню Толику с Лерой, извинюсь, скажу, что заболела? А завтра выпьете…
- Да ты что, с ума сошла? Мне ж Толян, как брат родной! А я к нему не пойду?
- Толян напивается изредка, пять раз в году, по праздникам! И работа у него… сам знаешь, престижная. Он в отпуске, может хоть три дня пить. А тебя не возьмут завтра никуда с перегаром!
- Да отзынь ты! Сказал же, пару рюмок выпью, и всё! Собирайся давай!
…Как плакала Таня на кухне следующим вечером! Зло, беззвучно, не слушая его причитаний об идиотах-начальниках и дурацких конторах…
* * *
- Где мои часы? Где часы, дура?
- Не дам! Нету часов, я унесла их, спрятала! Не дам их пропить!
- Не твоё дело, тварь! Где часы, говори?
- Не дам…
Гришаня удивлённо смотрит на лежащую на полу жену, на свою правую руку. Он ничего не делал, рука сама сжалась в кулак и дёрнулась вперёд. Секунду-другую ещё жалеет о случившемся, даже хочет нагнуться к ней, поднять. Но потом неотступная, съедающая изнутри жажда заставляет его отодвинуть ногой неподвижное тело и пройти в спальню. Где она, сука, их прячет? Не может быть, чтобы далеко! Всё равно найдёт, а если не сможет найти, вернётся на кухню и будет её бить. Бить до тех пор, пока сама не вынесет она его золотые швейцарские, подаренные родителями на двадцатипятилетие часы.
…Добрый парень Анзор! Хорошо за часы заплатил! Два дня пил, праздник души вышел! Ещё и на пиво хватило… сегодня… Ух, ты, здОрово…
* * *
- Я не алкоголик, понятно? Я пью, да я – пью! С горя пью, сволочи все кругом! Почему начальник с работы выгнал, а? Не знаешь? А я знаю! Он на моё место племянника своего всунул! А я всегда брошу, хоть завтра! Я – алконавт? Не-е, я пью, потому, что хочу пить! Танька, сволочь, пилит каждый день – это можно выдержать? Ты мне условия создай! Работу хорошую, жену нормальную, я и пить не буду! Я не алконавт, нет! Мне завязать – тьфу, раз плюнуть!
* * *
- Вылечить? Не знаю, честно вам скажу, по знакомству. Алкоголизм, голубушка, не лечится! Да-да, не смотрите на меня так! Не лечится! Единицы выкарабкиваются, и то, если сами очень захотят. До скрежета зубов, до крика захотят! И при этом сидеть должны где-нибудь в подвале со связанными руками, чтоб рядом ни молекулы спирта, ни одного кореша-алконавта. Сколько? Не знаю, год-полтора. Ну, может, полгода. И только после этого – лечить. И потом всю жизнь, слышите, всю жизнь! – следить, не давать повода, быть рядом.
Сможете уговорить его, получится изолировать, как я сказал – тогда через полгода приходите, попробуем. А сейчас – не нужно. Зря только время и деньги потратите.
* * *
- Гришенька, милый, это же так здорово! Там и воздух чистый, и природа! Да и деньги какие можно получить! Терентий Игнатьич добра тебе хочет, чтоб ты заработал. Он ведь родственник мой, хоть и дальний, но всё же… Не обманет, не выгонит. Собольи шкурки, знаешь какие дорогие? А вы с ним за сезон их столько добудете! Приедешь, машину купим, бизнес откроем, а Гришенька?
Сейчас он приедет, всё расскажет, трудовой договор подпишите, честь по чести! Ну, согласен, миленький? Вот умничка, а давай я тебе за пивом сбегаю, похмелишься, в себя придёшь? Только больше – ни-ни, ты же можешь, когда хочешь! Сразу и поедете, Игнатьич тебе по дороге ещё пивка возьмёт, а там доберётесь, да и на охоту! Потом приедешь ко мне с деньгами, отдохнувший, мы с тобой знаешь как заживём? Ну, давай, родной, давай, я сейчас, я быстро, Игнатьич вот-вот будет…
* * *
- Ну чо, оклемалси? Я уж думал, не жилец ты, две недели в жару лежал! Бредил всё, ругалси. На кого ругалси-то, на меня, небось?
- Не, Игнатьич, не на тебя, на себя, дурака, ругался!
- Ну? И впрямь, дурак ты отменный! Чего же полез ты к скале, возле неё течение-то самое быстрое, промоина под снегом! Пар же от неё шёл, не видел чо ли?
- Да откуда же я знал? Думал, возле скалы лёд крепче…
- Думал он… А не думал, что я тебя раскусил утром ишшо, как ты тут хромого корчил? Не думал токо, что сбежишь, мнилось мне – сачкануть хош, на тропу не выходить. Я уж до первых капканов добралси, да Алтайка не дал дальше-то итти. Воет, крутится, назад тянет. Я его завсегда слушаю, умный пёс. Кабы не он, утоп бы ты, как щенок, еле успели мы с ним, и то, он меня всю дорогу подгонял! Только и успел я одежду сухую прихватить, да спирта фляжку – знал, что к реке пойдёшь!
- Да не потому я дурак, Игнатьич! То – само собой. А дурак я, что жизнь пропивал! Поверишь, лежу я в жару, а перед глазами всё картинки мелькают, прошлое своё вспоминаю… А потом опять сознание уходит, думаешь, ну всё, конец тебе, Гриша. И такая тоска навалится! Что про меня скажут? Сдох алкаш, ну и ладно? Ох, не хочу я так! По-человечески жить хочу…
- Ладно тебе, не шебарши… На вот, выпей настоя травяного, да спи, набирайся сил. Теперь, поди, выживешь. А коли жить нормально хочешь – не пей водки-то…
- Не буду, Игнатьич, не буду… Никогда больше…
- О-хо-хо… Не кипятись-то без толку. Ишь, «не буду». Как помирать собралси, так «никогда», а как оживёшь, так и запамятуешь. Спи уже, там поглядим, как ты не будешь…
* * *
Вскоре Гриша окреп, стал выходить на улицу. Сидел на приступке у входа в зимовье, дремал иногда. Начал помогать Игнатьичу – рубил понемногу дрова, учился обрабатывать шкурки, готовил нехитрую снедь. Выходил несколько раз с ним на тропу. Уставал больше прежнего, но теперь не ругался, не буянил.
Старик тоже стал относиться к Грише по-другому. Не ворчал, рассказывал охотничьи секреты, учил выживанию в таёжной глуши. Зима, а вместе с ней охотничий сезон, шли к концу. Весной в тайге охоты нет: зверя добывать нельзя, да и шкурки по весне никуда не годные, а сезон ягод да грибов ещё не скоро.
- Пора, Григорий, к людям, выходить, - заявил однажды Игнатьич, - мне шкурки сдавать, к летнему сезону готовиться. А тебе – домой ворочаться, к жене, к дочке.
- Слышь, Игнатьич, - помолчав, спросил Гриша, - у тебя, поди, этот сезон не очень удачным вышел? Ну, из-за меня…
- А ты как думал? Тока в проруби на скоко тыщ шкурок утопил! Да и ране с тебя помощник был, как из говна пуля! - Игнатьич махнул рукой.
- Ты вот что, - Гриша повертел в руках сухую ветку, отбросил её, - мне за сезон не плати ничего, не наработал я. Пристрой куда-то на лето, здесь, рядом, только, где не пьют! А зимой опять в тайгу возьми.
- Чо, боисси домой возвращаться?
- Боюсь, Игнатьич! Там ведь родня вокруг, друганы. Не выдержу я, опять сорвусь!
- А не хочешь, поди, срываться?
- Не хочу. Я, может, только жить начинаю, - Гриша замолчал, смутившись высокопарных слов, - мне же не умирать страшно было, а вот, говорят, перед смертью за секунду можно всю жизнь свою увидеть. И стала мелькать передо мною жизнь эта самая… А вспомнить-то и нечего… Как бухал, морды бил, да сам по морде получал? Как вещи из дому таскал, Таньку гонял? Дочку, Наташку, и не помню, что она, как… Ей двенадцать сейчас, она всегда от меня пряталась, когда пьяный буянил, а трезвый, если и бывал, только и думал, как опять напиться… Я Татьяне напишу, пусть летом отпуск возьмёт, приедет с Наташкой, побудем тут, а я потом у тебя ещё на зиму останусь, работать буду, заработаю денег, тогда уже вернусь. Закодируюсь, да жить начну… Как человек.
- Ну, гляди… Я тебя пока пристрою, есть тут хутор, там жить можно, летом ягоды заготавливать, осенью – грибы. Продукты привозить стану, летом с семьёй пожить можешь… Ежели не передумаешь, то давай, попробуй, чо ли…
- Не передумаю! Пить брошу, новую жизнь начну, бизнес с Танькой откроем…
- Спать пора, - перебил его Игнатьич, - завтра на тропу чуть рассветёт, сезон закрывать. Там поглядим, бизнес… Вычухайся сначала!
- И то, верно, - Гриша вздохнул и поднялся, - вычухаться надо…

…Одним удивительно солнечным ноябрьским днём 1943 года во дворе раздались крики, громкая ругань, а затем и выстрелы. Опасливо выглядывающие из квартир обитатели дома, в том числе и Боря, увидели как по узкому карнизу пробирается рыжая кошка с огромным куском мяса в зубах, а по ней стреляют румынские солдаты…
Я словно своими глазами вижу эту картину. Вернее, вижу глазами моего отца, Бориса Владимировича, тогда ещё шестнадцатилетнего Борьки, который оставался в оккупированном городе со своей матерью, тётей и бабушкой. И жила с ними кошка. Обычная рыжая, точнее – рыже-белая киса, небольшая, юркая, желтоглазая Муська.
Так что же тогда произошло в обычном одесском дворике на улице Пастера?

* * *

Стояла осень 1943 года. Два года Одесса жила «под румынами». Немцев в городе почти не было, румыны заправляли всеми делами. Год назад в просторную квартиру на третьем, последнем этаже добротного старинного дома в центре города, где жил Боря с семьёй, вселился румынский офицер. «Целый полковник!» - доверительно сообщил юркий сосед. Был этот полковник высок ростом, щеголеват, смугл лицом. Носил маленькие ухоженные усики, благоухал дорогим одеколоном. Ходил всегда в окружении шумной свиты – всяких там денщиков, писарей и прочих лакеев. В тот день он брезгливо осмотрел квартиру, что-то сказал своей свите и уехал. Переводчик из местных разъяснил, что господин полковник будет жить здесь, а вон там и вот тут – он указал на соседние квартиры - жить его свита. Всем приказано немедленно освободить свои жилища, разрешено взять с собой личные вещи.
К вечеру Борина семья переселилась в маленькую каморку в подвале этого же дома. С собой взяли вещи, кое-что из мебели, прихватили и рыжую кошку. Ну, как прихватили… Кошки гуляют сами по себе, ей просто показали новое жильё, да и всё. Жили спокойно: во дворе, где обитало высокое начальство, солдаты сами не дебоширили и даже охраняли покой высокого чина и его невольных соседей. Конечно, все хорошие вещи, посуду, мебель получше солдаты забрали и перетащили в его апартаменты.
Было голодно: пайки маленькие, на базаре всё дорого. И вот, однажды вечером в форточку проскользнула Муська, с куском мяса величиной с добрую крысу в зубах. Прыгнула на табуретку и положила на неё этот кусок. Хороший такой шмат свиной вырезки, вид и запах которой они уже давно позабыли. Посмотрела на всех, явно наслаждаясь произведенным эффектом, довольно муркнула и… выскользнула в вечернюю темноту. Первой сориентировалась бабушка. Она быстро подняла вырезку с табуретки, промыла водой из кувшина, поделила на две неравные части, завернула в чистую тряпку, спрятала в буфет.
- Завтра сварим суп на мясном бульоне! - заявила она, - большой кусок я положу в кастрюлю втихую, чтоб никто не видел, и не подумал, что нам случилось наследство, а маленький брошу так, чтоб все соседи видели! А запах один, что с малого куска, что с большого…
Боре не очень понравилась такая перспектива, и он высказался в плане того, что лучше бы пожарить парочку отбивных! Бабушка, кивая головой, радостно промолвила:
- Конечно, конечно, Боренька! Нажарим отбивных, покушаем! Весь двор на запах сбежится, будет обсуждать, с каких миллионов мы имеем такой праздник, а вечером в сигуранце (румынская контрразведка – авт.), будем рассказывать, что это не мы стащили мясо с кухни господина полковника, а нашли его на улице!
- А почему они узнают, что это с его кухни?
- А кто ещё у нас во дворе жрёт свиную вырезку?
Бабушка, как обычно, была права. На следующий день все с наслаждением ели мясной суп, которого хватило на два дня. Муська появлялась дома редко, и только когда не было дома полковника со свитой. Приходила днём, отсыпалась, но стоило появиться во дворе автомобилю с румынским офицером, тут же исчезала. Умудрялась выскользнуть так, что даже соседи её почти не видели.
Кошка явно устроила себе охотничьи угодья на барской кухне: ещё несколько раз приносила хозяевам куски мяса, которые бабушка также осторожно расходовала. Но и себя Муська тоже не забывала: стала гладкой, сытой, шерсть лоснилась. Самое главное, что она неизменно уходила с добычей на соседний чердак, в сторону от дома, пряталась где-то в одной ей известных закутках, а если приносила мясо хозяевам, всегда появлялась и исчезала совершенно незаметно – словно понимала всю опасность этой «охоты» и для себя и для своих хозяев. Пока что всё было тихо: очевидно, офицерские повара и денщики сами хорошо приворовывали барское мясцо и сваливали пропажи друг на друга.
Осень 1943-го стала для оккупантов началом конца, советские войска наступали. Количество продуктов резко уменьшилось, они сильно подорожали, да и румыны стали суетливее и растеряннее. Муська всё реже приносила добычу в дом - наоборот, чаще приходила подкормиться к хозяевам. Ей не отказывали, всегда хоть жидким супчиком, но делились.

* * *

И вот настал тот ноябрьский солнечный день, с которого я и начал свой рассказ. Охотничья удача в этот раз изменила Муське. То ли кусок оказался слишком большим, то ли повар появился на кухне не вовремя, но незаметно уйти кошка не успела. С карниза убежать можно было только на соседнюю крышу, но до неё было ещё далеко. Румынские солдаты безтолково суетились во дворе, изредка стреляли, но довольно вяло – боялись попасть в окна полковничьей квартиры. Дворик был заставлен сараями, засажен высокими тополями, закрывавшими обзор, поэтому метко стрелять было трудно.
Вдруг среди них появился высокий худой солдат с винтовкой в руке. По тому, как он вскинул её к плечу, прицеливаясь, все поняли, что этот не промажет. Грянул выстрел, и прямо перед Муськиным носом взвился фонтанчик выбитой штукатурки. Кошка слегка присела, а потом снова стала пробираться по узкому карнизу, не выпуская кусок из зубов. Румын ругнулся вполголоса и снова прицелился, но выстрелить не успел. Во двор с шумом вкатился полковничий автомобиль. Все бросились встречать хозяина, вытягиваться «смирно», докладывать, из-за чего стрельба. Подскочил высокий с винтовкой, начал что-то быстро говорить, показывая на карниз; очевидно прося разрешения покончить с кошкой.
Офицер сделал отрицательный жест, вышел из машины. Достал свой пистолет и выстрелил четыре раза подряд. Похоже, он был неплохим стрелком, так как держался уверенно, стрелял быстро и вроде бы небрежно, но это была небрежность профессионала. Однако в Муську он не попал. Пули легли выше, осыпали кошку каменной пылью, но не причинили ей вреда. Румын выстрелил ещё три раза, и снова неудачно: теперь все пули ушли ниже, раздался звон разбитого стекла. Полковник в ярости крикнул высокому, указав на карниз, где кошка преодолевала последние сантиметры перед соседней крышей со спасительным окном на чердак. Солдат успел выстрелить в тот момент, когда рыжая уже переваливалась в заветное окно. Командир что-то ещё крикнул, но быстро успокоился, махнул рукой и, пошатываясь, побрёл к подъезду.
Только теперь стала понятна причина его неудачной стрельбы – румын был вдребезги пьян. Наверное, не радовали его последние вести с фронта – наши приближались неотвратимо, и пора было думать о спасении своей шкуры. Зрители быстро расползлись по каморкам, солдаты кинулись к своему начальнику, повели в дом. Всю ночь из барской квартиры раздавались звуки какого-то тоскливого веселья: громкая музыка, женские вскрики, звон разбитой посуды.

* * *

Кошка появилась через неделю, живая и почти здоровая – только кусочек хвоста оказался отстреленным. Больше она не делала набеги на полковничью кухню, да и сам полковник стал появляться всё реже, а потом и вовсе съехал, не забыв прихватить все наворованные вещи.
В начале апреля город освободили советские войска; наводили порядок, проверяли жителей, как они жили при оккупантах, не сотрудничал ли кто с ними? В этой суете не сразу заметили, что Муська перестала появляться дома. Её ждали, но тщетно. Так и не пришла больше домой рыжая кошка, кормившая хозяев в годы оккупации. Кто знает, что с ней случилось… Мутное было время, опасное. Тогда не то, что кошки, люди часто пропадали.

* * *

Эту историю часто рассказывал мне отец, и в детстве я присочинял к ней хороший конец: что рыжая кошка не погибла, а прибилась к другим людям. В последний раз он рассказал мне о Муське за день до своей смерти – мы сидели в гостиной, разговор почему-то зашёл о кошках. Папе тогда стало легче, тяжкая болезнь вроде бы отступила, я радовался улучшению. Потом уехал домой, на другой день не звонил: показалось, что всё плохое позади. А следующей ночью, перед самым Новым Годом, его не стало…

С незапамятных времен я летаю над миром. Он менялся, многое уходило в прошлое, но я не уйду в прошлое никогда. Сегодня я поднимаюсь повыше, разглядеть те тонкие ниточки, которые тянутся ко мне, которые зовут меня и в то же время не хотят, чтобы я приходила. Мне нигде и никогда не рады.
Есть места на земле, откуда ниточек тянется больше, словно паутина, в которой каждую минуту добавляются новые нити. Рано, слишком рано для них. Но что мне время, когда я бесконечна, для меня нет понятий рано или поздно, для меня все происходит вовремя.
И я спускаюсь по этим зовущим меня нитям. Подо мной мертвая земля, земля, из которой ушла жизнь, ее прогнали оттуда люди, сами этого не понимая. Они решили, что их цели и деньги стоят того, чтобы началась война. Страшное слово, столько всего заключено в нем, столько боли, пустоты и отчаяния. Понимают ли они, что делают? Неужели за все эти века они не стали умнее? Неужели эра гуманизма, о которой они так ждут, никогда не наступит?
Вот одна из ниточек, удивительно, но именно ее обладатель так грезил процветанием, верил, что чистота души человеческой сильнее зависти и злобы, верил, что своим присутствием и словами может что-то исправить. Слышали ли его? Я залетаю в подвал, где тело мечтателя лежит на грязном полу, сейчас уже и не понять, как он выглядел при жизни, слишком его изуродовали. И я вбираю в себя его мольбы о смерти. Он хотел умереть, мечтал об этом два последних дня своей жизни, страшных дня. Что от него хотели те, кто пытал? Услышат ли люди, способные на подобное, когда-либо хоть что-то из его идей?
Уже за углом здания я нахожу его мучителей, они лежат раскинув руки вокруг воронки от взрыва. Смерть нашла их совсем скоро. Вру я, есть рано и есть поздно. К ним смерть пришла слишком поздно, приди она годом раньше и, возможно, война бы не началась, некому было бы ее начинать. Но кто я, чтобы кого-то судить? Это будут делать после.
Еще сразу две ниточки протягиваются ко мне из ближайшего дома, залетаю внутрь и вижу только одно тело, а внутри него еще одну отнятую жизнь. Ту, которая даже не началась, малыша, который никогда не увидит света солнца, не почувствует дуновения ветра. Знала ли его мать, идя убивать других о том, что внутри нее тоже живое существо? На что надеялась она для своего ребенка, на какую лучшую жизнь, построенную на крови и боли?
Но я лечу дальше, на простор. Бескрайняя пустошь, руины городов, стоны и плач, слезы и проклятья. Больше миллиона душ всего за десять лет. Удивительно как в других странах люди верят, что в мире все спокойно. Это происходит где-то там, не с ними, не на их глазах, и этого достаточно. Равнодушие людей, отворачивающихся от экрана, когда там показывают войну. Смерть - цифры в статистике, трагедия, ставшая обыденностью.
Выжженная земля, ничего не растет, некому сажать и собирать урожай, тут война закончилась. Стал ли мир после нее лучше, жили ли эти люди так же, как живут сейчас? Плакали ли их дети от голода, вздрагивали ли от громких звуков? Видели ли они стервятников, которые слетаются в ожидании их смерти? Слышен ли крик матери, на руках которой умирает ее дитя, там, далеко, за морями и океанами, где царит мир и процветание?
И такое место не одно, их много, этих мест, где есть понятие слишком рано для смерти. Они по всему миру, видимые и невидимые, тлеющие как лучины и вспыхивающие как разрывы снарядов. И мирового океана не хватит, чтобы их потушить.
Сколько стоит одна жизнь? Слишком мало в этом мире. Стоит ли смерть невинного миллионов, которые получит начавший войну? Стоит ли она его идеалов и целей. Стоит ли вечности в аду после жизни? Что скажешь ты, солдат, когда тебя спросят там за гранью, где нет места приказам, где ответ тебе держать только за свои поступки, чем их оправдаешь?
Я безразлична к людским жизням, я, та, кого зовут смерть, но даже мне иногда невыносимо видеть некоторые страдания, оборванные жизни детей, которые еще и не успели пожить, жены и матери, умершие мучительной смертью, старики, не нашедшие покоя даже на склоне лет.
Я – смерть, я сама ответ на все вопросы. Но есть вопросы, на которые ответа не найти.
Кто может быть настолько бездушным, чтобы не ощущать страдания других? Ради чего можно продать свою душу и нести в мир только зло? Как можно смотреть в глаза другим, когда из-за тебя умирают? Понимаешь ли ты, что творишь, человек? Человек? А человек ли ты после этого?

Война. Когда-то, во времена моего безоблачного совкового детства, для меня еще совсем маленькой девочки война была одна – Великая Отечественная. Других войн вроде, как и не было. Каждый год 9 мая мы шли на парад. У нас большой город, поэтому помимо общегородских мероприятий каждый район устраивал что-то свое. В нашем, сколько себя помню, всегда было шествие ветеранов от площади Освобождения до памятника Неизвестному солдату. Сейчас по дороге на работу я каждый день прохожу это расстояние, там идти-то всего минут 10-15 и то если не торопясь. А шествие растягивалось минут на 40 минимум, потому что лет тридцать-тридцать пять назад многие из прошедших войну были еще живы. Да они были уже не молоды, но все еще достаточно бодры и здоровы, чтобы отпраздновать этот святой день и почтить память погибших в той войне. Маленькой мне было очень сложно спокойно выстоять нужное время, я вообще не могла понять, как можно так долго спокойно идти никуда, не отвлекаясь, когда вокруг столько всякого интересного и необычного. А еще я не могла понять, почему у большинства из ветеранов на глазах слезы. В моей детской голове не укладывалось, как можно плакать в праздник, ведь все вокруг улыбаются, радуются и дарят им цветы.
Потом по мере взросления я узнала, что эта война была далеко не единственной в истории моей страны. Когда-то давным-давно была еще гражданская война. Но о ней писали мало и как-то совсем не серьезно, поэтому она воспринималась скорее как сказка, а не реальная история. Страх и ужас той войны я смогла оценить только спустя десятилетия. А тогда все виделось через призму гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша и Неуловимых мстителей Кеосаяна. А потому иногда казалось, что люди не воевали, а играли в войну. Все было просто и ясно, красные – хорошие, белые – плохие. Никакого метания, никаких вопросов без ответов, никаких трагедий и разрушенных судеб. И единственное, что не укладывалось в моей детской голове, почему нет памятников погибшим на той войне и самое главное, почему не празднуют день победы? Ну а что вы хотите от правильной советской девочки? Трагедия тех лет начала доходить до меня только после прочтения «Белой гвардии» Булгакова и «Хождения по мукам» Толстого, а до них еще нужно было дорасти.
А, став еще старше, я поняла, что моя страна вообще-то далеко не самое мирное на планете государство и на протяжении всей своей истории воевала «по мелочи», то во Вьетнаме, то в Корее, а то еще куда-нибудь своих военных советников пристраивала. Но была в истории Советского Союза и последняя война. Афганистан. Название этой среднеазиатской страны каленым железом прошлось по многим нашим семьям. Груз 200, что это такое я узнала еще подростком, когда хоронили соседского парня, который «помогал строить демократическое общество в дружественном государстве», ведь по сообщениям советской прессы, наши парни там не воевали, ни-ни. Только вот откуда и почему шли гробы, в новостях сообщать не торопились.
К тому моменту я была уже достаточно взрослой, чтобы понять фальшь официальных сообщений и задуматься о том, что печатное слово – это конечно сила, только вот верить ему безоговорочно явно не стоит. Взрослея, я научилась читать между строк и вылавливать крупицы правды в потоках лжи. Сейчас многие кичатся, мол, мы дети интернета привыкли перерабатывать и усваивать горы информации, нашим предкам такое и не снилось. Только вот усвоить и понять вещи разные, а об этом сейчас частенько забывают, а потому доверчиво впитывают все что видят и слышат в новостях, не задумываясь о достоверности изложенного. Слишком долго и старательно нас всех отучали мыслить самостоятельно, и с развалом Союза эта практика, увы, не закончилась. Новым властям уже независимых государств тоже не нужны были думающие подданные, ведь послушное стадо проще вести за собой, его не нужно убеждать и доказывать правильность своих поступков, достаточно просто часто и громко говорить о чем-то со всех трибун и люди поверят, что это истинна в последней инстанции.
После развала Союза я оказалась гражданкой Украины и была уверенна, что война больше никогда не войдет в мою жизнь. А с кем нам было воевать - с Россией? Так это и в кошмарном сне никому бы не приснилось. Ведь мы с Россией одно целое, у нас общая история, одни корни и такие близкие культуры. Нам просто нечего делить и не родился еще на свете человек, который сумеет поссорить наши народы. Во всяком случае, тогда в это верилось.
На месте разорванной на части страны образовалось пятнадцать разнокалиберных государств и каждое принялось обустраиваться в этом мире по-своему. Украина жила по-разному, временами лучше, временами хуже. Но неизменным было одно – мы жили мирно и с недоумением поглядывали в сторону северной соседки. Чего людям спокойно не живется? Что они с Чечней поделить не могут, да и не только с Чечней? А про себя радовались, уж у нас подобный сценарий точно не возможен, потому что, не смотря на многонациональность, Украина единое целое по своей сути, ее просто невозможно разделить, а значит и ситуация, когда единственный сын вернется домой в цинковом гробу исключена. Если и возникали мысли об отделении каких-то регионов, то скорее можно было подумать, что западные области вспомнят о том, что они вообще-то изначально принадлежали Польше и запросятся на «историческую родину». На этом фоне даже то, что делали с нашей армией, воспринималось двояко. С одной стороны народная мудрость гласит: кто не кормит свою армию – будет кормить чужую. А с другой пресловутое – ну с кем нам воевать, с ...........? И действительно ведь живут же люди в Европе без регулярной армии, не тратят деньги на вооружение, а вкладывают их в благополучие собственного народа. Да и у нас есть гарант целостности и безопасности, за нас Россия-матушка горой встанет, даже бумажки соответствующие подписаны на международном уровне. Знать бы тогда цену этим бумажкам…
Война пришла к нам внезапно. Еще вчера мы остервенело выясняли отношения внутри страны, огрызаясь в сторону северного соседа, мол не лезь не в свое дело, мы сами у себя дома разберемся. А назавтра было уже поздно что-то делать. Проворовавшийся вдрызг президент сбежал. На гребне народного возмущения как всегда всплыло то, что никогда не тонет и попыталось дорваться к власти, а те, кто обещал беречь и защищать, воспользовавшись нашим внутренним раздраем и временным безвластием, решили оторвать кусочек пожирнее. И вот ведь что поразительно о том что, уговаривая Украину отказаться от ядерного оружия Россия взяла на себя роль гаранта целостности нашей страны россияне напрочь забыли, зато «Крым наш» вопили дружно и с воодушевлением.
В те дни я просто не могла прийти в себя. Иногда мне казалось, что я сплю и вижу кошмар. Причем поверьте это не книжный шаблон, у меня действительно было такое чувство. Казалось ну вот еще немного, и я проснусь и окажется, что весь этот ужас не существует, что все это бред моего воспаленного воображения. Но время шло, а ничего не возвращалось на круги своя и мне пришлось смириться с тем, что Украину предали.
Знаете, в моей жизни был момент, когда меня да и не только меня, что называется кинула двоюродная сестра. Она почему-то решила, что единственная достойна бабкиного наследства, а всех остальных внуков и детей у бабушки вроде и не было. Выносить сор из избы никто из родни не захотел, судиться с ней не стали, но и общаться тоже с тех пор не тянет. В общем, получив нехилый земельный участок в центре города, сестричка осталась без родни, даже родной брат не поддерживает с ней отношений, но ей похоже этого и не надо. Я хорошо помню свои ощущения тех дней, удивительно, но тогда мне не было больно, противно, мерзко, как угодно, но не больно. Наверное, потому что, не смотря на кровное родство, мы с ней были чужими по духу, и я всегда чувствовала, что она способна на что-то подобное. Если и болела душа, то за родителей, они-то такой подставы от племяшки не ожидали.
Вспомнила я об этом потому, что аннексия Крыма, это в некотором роде передел собственности доставшейся нам в наследство от Союза. Россия решила, что ей мало и забрала лакомый кусочек силой. А потом еще и цинично удивлялась и что это Украине не понравилось? Оправдывая захват полуострова все российские СМИ принялись дружно вещать сколько крови было пролито в боях за Крым именно русскими, да и вообще, он всегда был Российским, а Украине достался по недоразумению и т.д. и т.п.. Я тогда долго не могла понять, о чем они вообще пишут. Ведь если верить всему, что я тогда прочитала и услышала, выходило, что воевали всегда и везде только русские, а белорусы и украинцы вроде как ни в одной войне не учувствовали. А что касается Великой Отечественной, то украинцы только палки в колеса вставляли, и вообще мы все тут сплошь и рядом бендоровцы. Хорошо бы еще понять почему? Может быть, потому что не признаем свой язык диалектом русского и не радуемся перспективе стать частью вновь строящейся империи? Но как оказалось, и это было далеко не самым страшным. Не успела я осознать потерю Крыма, как на мою землю пришла настоящая война.
Я уже упоминала о том, что я родилась и во многом сформировалась как личность во времена застойного Совка. До всей этой истории я думала, что во мне давно и прочно атрофировано все, что касается политики, я не люблю громкие слова, терпеть не могу лозунги и борьбу за власть. Я думала, что задеть меня может только то, что происходит с немногими близкими мне людьми, но оказалось, что когда рвут на части твою Родину – это больно. Очень больно!
Мне повезло в том плане, что я хоть и живу в русскоговорящем регионе, но наша область одна из самых мирных и стабильных в Украине. Связанно это, пожалуй, с тем, что у нас, по сути, нет безработицы, люди живут в достатке и благополучии, а потому наша область и не полыхнула как Донецк и Луганск. То, что проблемы в тех областях возникли еще при Союзе, не оправдывает украинские власти, которые самым бессовестным образом пустили все на самотек. Наши политики все годы независимости возились в своей песочнице, делили власть и посты, набивали собственные карманы и совершенно не думали о собственном народе, а вот теперь пришло время расплаты.
Когда-то давным-давно я посетила фотовыставку с пафосным названием «Лики войны». Самих фотографий за давностью лет уже и не вспомню, а вот шок от увиденного запомнился очень хорошо. И вот теперь, вспоминая события последнего полугодия, я вдруг поймала себя на том, что подсознательно все происходящее сейчас запоминается мне именно виде картинок, только с поправкой на нынешние реалии, это скорее клипы, а не фотографии.
Кадр первый.
Растерянные лица ветеранов, когда вместо привычной за многие годы георгиевской ленточки им на грудь 9 мая прикрепили маки. Каждый год в преддверии Дня Победы наш город расцвечивался именно георгиевскими лентами, ставшими символом победы в Великой Отечественной. А в этом году, когда, кое-кто буквально приватизировал этот символ, обозвав всю остальную страну бендеровцами, люди встали перед проблемой как, каким образом подчеркнуть свою признательность тем немногим еще оставшимся в живых ветеранам? Вот тогда и выяснилось, что в Европе тоже есть свой символ – мак. И символизирует он победу во Второй мировой, а не просто в Великой Отечественной и знаете, положа руку на сердце, наверное, так гораздо правильнее, потому что как бы то ни было, но воевала тогда вся Европа, кто больше, кто меньше, но в стороне тогда не остался никто. И как ни странно, я только в этом году задумалась, что в своей гордыне, мы столько лет отвергали чужой подвиг, забывая о том, что противостоял тогда фашизму не только Советский Союз.
Пока еще не звучат выстрелы, забирая людские жизни. Мы все еще надеемся, что сумеем что-то изменить, исправить, остановить безумие, накатывающее на нашу страну. Пока еще все живы, еще не пролилась кровь, превращая вчерашнюю родню во врагов, но война уже идет, уже началась подмена одних символов другими, уже запущена пропагандистская махина и ее, увы, уже не остановить. До того момента, когда на алтарь войны прольется первая кровь, осталось совсем немного.
Кадр второй.
Двадцать с лишним лет прошло с развала СССР. Надо отдать должное российскому правительству, почти все это время они делали все, чтобы россияне осознали себя единым народом. Можно спорить с методами и целями, нельзя спорить с фактом – среднестатистический гражданин России осознает себя частью единого целого и это, на мой взгляд, правильно. А вот у нас люди все это время продолжали существовать именно на постсоветском пространстве, не задумываясь особо о том, что значит быть гражданами Украины. Мы жили, как жили, не стремясь в этом плане изменить что-то в своей жизни. Национальные костюмы, во всяком случае, за пределами западных областей, можно было встретить только на выступлении народных коллективов. Вышиванка в качестве каждодневной одежки однозначно была символом национализма. Про национальную символику я вообще молчу, большинство никогда бы не вспомнило о том, что есть среди государственных праздников, есть такие как День флага и День герба Украины. Нет, флаг и герб присутствовали в нашей жизни, но только в очень ограниченном количестве и только в заранее оговоренных местах. Их строго по регламенту вывешивали на государственные праздники и снимали по их окончании. И все это походя, не задевая ни душу, ни сердце. И вдруг буквально в одночасье все изменилось и это, пожалуй, единственное, за что я благодарна именно российским политикам. Они буквально за несколько дней сумели сделать то, что не удалось сделать ни кому из наших политиков за все годы независимости. Люди вдруг осознали себя не аморфной массой, а народом. Выяснилось, что вышиванка – это красиво, и на улицах как-то очень быстро оказалось множество людей одетых в эти самые вышиванки, пусть и осовремененные. А еще все вдруг вспомнили о флаге как символе государственности. Флаги стали появляться везде: на балконах, на машинах, в фойе различных офисов. Самые разные организации, которым по статусу, в общем-то, не полагается вывешивать флаг, прикрепили у входа в свое здание кронштейны и вставили в них флаги только для того чтобы обозначить, таким образом, свою гражданскую позицию. Город удивительно быстро расцветился желто-голубыми тонами, даже перила у моста детвора выкрасила в цвета украинского флага. Но внезапно проснувшийся патриотизм это, увы, еще один признак войны, ибо проще всего сплотиться именно против внешнего врага.
Кадр третий.
Соседская девочка пяти лет, насмотревшись телевизор старательно вырисовывает мелками на асфальте герб Украины, а потом высунув язык от усердия выводит рядом с ним «Єдина країна. Единая страна». А уже утром она сквозь слёзы смотрит на свой заляпанный красной краской рисунок. И, слава Богу, что она еще не может понять, почему краска красная!
Кадр четвертый.
Компания подростков, купив желтую и голубую краски, старательно окрашивают стену трансформаторной в цвета украинского флага. Кто-то из них явно учился в художественной школе, потому что и герб, и надпись «Єдина Україна» выполнены вполне профессионально, просто залюбуешься. А уже утром я вижу безобразную свастику, перечеркнувшую все их старания. Но четырнадцатилетние пацаны это вам не пятилетняя девочка, так что когда я утром иду на работу те же ребята, ругаясь сквозь зубы, старательно замазывают свастику, восстанавливая свой рисунок.
Кадр пятый.
В одночасье почерневшая женщина с мертвыми глазами. Вчера она получила свой груз 200, ее сына привезли домой в цинковом гробу.
Кадр шестой.
Сослуживица с шальными глазами, в которых одновременно боль и радость. Сын позвонил ей, что лежит в госпитале в Днепропетровске, и она, если повезет, уже через пару часов сможет его увидеть.
Кадр седьмой.
Фотографии с черными ленточками в холе административного здания нашего металлургического комбината. Приезжая туда на совещания, я каждый раз затаив дыхание, пересчитываю их. Пока их шесть.
Кадр восьмой.
У нас в подъезде в пустовавшей ранее квартире поселились беженцы из Донецкой области. Первое чем поинтересовалась девочка лет десяти с удивительно серьезными глазами - это где здесь можно взять воду, если вдруг отключат, и почему у нас не открыто бомбоубежище. И только после ее слов я обнаружила, что над входом в подвал в нашем старом, еще довоенной постройки, доме до сих пор висит табличка «Бомбоубежище».

В Украину пришла гражданская война. Можно сто раз называть происходящее на востоке страны АТО, и в чем-то это даже будет правильно. Но ведь гражданская война это, прежде всего, война между своими, когда брат идет на брата, а сын на отца, а мы слишком долго были с Россией одним целым. Может быть, все дело в том, что Украину, Беларусь и Россию по определению нельзя было разделять. Мы слишком долго были едины, проросли друг в друга, переплелись корнями и кронами, но сделанного не воротишь, Союз распался, и восстановить насильственно его не получиться, нужно учиться жить в современных реалиях, а это оказалось больно.
Но самое страшное и наверное циничное во всем происходящем – это то, что самые жарки и упорные бои идут не там на востоке Украины, а на просторах интернета. Это сражение за людские души и сердца, битва за наше будущее и будущее России. Мне жутко от потоков грязи, льющихся на мою Родину со стороны тех, кого еще вчера я считала почти родней. Страшно оттого что и наше правительство начинает играть по этим правилам и отвечать грязью на грязь. Я не могу понять, почему так быстро добродушно-насмешливое «хохлы» и «кацапы» сменилось на «бандеровцы» и «рашиты»? И ведь это еще самое цензурное! Я не могу понять, почему, чем грандиознее ложь, тем охотнее в нее верят. Почему россияне так боятся «Правый сектор» и приписывают ему почти невероятные возможности, забывая, что красная цена этим нацикам полпроцента в выборный день. И это ведь факт, с ним не поспоришь.
Мне страшно оттого, что начинают делить нашу общую историю, историю, которая еще недавно была одной на три народа.
Страшно оттого, что ..... громко вопя, что не допустит расширения НАТТО на восток, делает все, чтобы ....., пытаясь защитить свой суверенитет, подала заявку на вступление в этот блок. Россиянам рассказывают, что мы уже одной ногой там, забыв, что положение о без блоковом статусе государства прописано в Конституции Украины, и отменить его можно только всеобщим референдумом и пока еще народ туда не стремиться.
Страшно оттого, что наши еще недавно родственные народы закружило в ......... карусели и итогом может стать ........ Россияне даже не пытаются остановиться и задуматься о происходящем. Они настолько привыкли к ярлыку главных борцов с фашизмом, что просто не хотят видеть, насколько действия их нынешнего правительства похожи на действия ............................. Тогда все закончилось Второй мировой, неужели сейчас мы придем к третьей? Хочется верить, что нет.
Но, не смотря на весь ужас происходящего, надежда как ей и положено умирает последней. А так как мы еще живы, то жива и она. Я верю, что мы не переступим последнюю черту. Верю, что на мою истерзанную Родину вернется мир. Я выискиваю кадры, которые могли бы составить уже новую подборку – подборку надежды. И как ни странно нахожу. Их пока очень мало, но они есть.
Кадр первый.
Так получилось, что последние годы наша фирма тесно работала со Славянским машиностроительным заводом. Да, да завод находиться в том самом Славянске, который еще недавно был у всех на устах. Я бывала там по служебным делам, и меня поразило, насколько люди там боятся потерять работу. Я не знаю, как люди пережили все эти месяцы, когда завод стоял, а пушки стреляли. Я не была в Славянске после его освобождения, но я слышала радостные голоса людей живущих там, когда они рассказывали по скайпу, что завод снова работает, а еще у них на площади снова запустили фонтан. Фотографии работающего фонтана стали для меня символом возрождения, знаком, что все у нас будет хорошо.
Кадр второй.
Та самая девочка из семьи беженцев поселившихся по соседству сначала долго не могла поверить, что у нас в городе работают фонтаны. А уже через пару дней я видела ее плюхающейся в этом самом фонтане наравне с другими детьми, и в ее глазах уже не было страха и боли.

Вот такая она моя война, спрятанная под личину жизни мирного города, с ее болью, отчаяньем, страхом потерять близких и робким лучиком надежды. А еще я не смотря ни на что, все же верю, что мы не переступим последнюю черту и сумеем сохранить мир. А еще я сейчас как никогда понимаю бабушкину присказку: главное чтобы не было войны. Дай Бог нам всем мирного неба над головой.

- Димыч, а бабка не заругает? – я спросил скорее по привычке, когда увидел, как он своими вечно ободранными руками, один за одним, выставляет на ящик пять охотничьих патронов.
- Струхнул чель, Коль? – спросил он, насмешливо вскинув подбородок, свысока. – Бабка мне не указ! Она мне не мать, не отец. – и, уже успокаивая себя, добавил. – Че она их, пересчитывать чель будет? Там знаешь: комод ржавленный весь, петли скрипят - аж страшно! Да я еще и велик дедов на него запихал. Он тяжелый, бабке его оттудова ни в жисть не стащить!
Он скрестил руки на тощей, как у воробья груди, и, довольный собой, окинул нас важным взглядом. Петька, самый мелкий, со здоровыми, растопыренными лопухами ушей, скоро схватил патрон и панибратски ляпнул:
- Ну Димыч! Боец! Я б с тобой в разведку… - Димка отвесил Петьке широкую оплеуху.
- Патрон на родину верни, шкет. – он требовательно хлопнул ладонью по ящику. – Не для тебя тащил.
Петька жалостно вскинул выгоревшие брови, в глазах предательски заблестели слезы:
- Димыч…
- У, нюни распустил. – Димка презрительно цикнул длинным плевком в сторону. – Баба! Я б тебя… Не, не взял бы в разведку – не мужик ты, а цуцик трусливый.
Славка, сидевший около Петьки, глухо гоготнул.
- Не скалься! – дал петуха Петька.
- Изыди, отрок. – издевательски пробасил Славка. Он всегда подтрунивал над крещеным Петькой. То попенком обзовет, то тварью господней, а всего чаще – отроком, уж больно Петька бесился на эту кличку.
- Ты! Ты! – Петька сжал кулаки, оттопыренный уши налились пунцовой краснотой.
- Кончай бузу! – рявкнул Димка.
Петька сжал кулаки, надул щеки и, резко фыркнув, отвернулся. Славка расплылся в довольной улыбке.
Я взял патрон, покрутил его перед глазами. Обычный патрон: красный лакированный картон, блестящий латунный капсюль.
- Тройка! – со знанием дела пробасил Димка. – На волка там, али на медведя.
Я поставил патрон обратно на ящик и с обидой сказал:
- Димыч, пустая твоя голова!
- Че! – обиженно встрепенулся Димка.
- Че-че, ружо! Берданка дедова где?
- Погнила берданка… - Димка виновато опустил голову, шмыгнул носом. – Бабка в огороде зарыла, когда фрицы подходили, боялась, что повесют ежели найдут.
- И что нам, с пальца чоль палить? – мстительно спросил Петька.
- Тихо, шкет, не бузи. – Димка полез за пазуху широкой драной майки и бухнул о ящик чем-то, обмотанным тряпицей. – Во, зырте!
Я взял сверток – тяжелый, размотал грязную портянку и услышал под ухом изумленный выдох Петьки.
- Эва штуковина! Сам сделал?
- Ну не дед Пихто, знамо дело – сам! – ответил Димка с нескрываемым удовольствием.
Штуковина – выструганный из бруска дерева пугач с прикрученным к нему толстой медной проволокой обрезком черной трубы. Я, с видом знатока, сощурился, заглянул в трубку, даже палец туда сунул.
- Димка, так она ж у тебя кривая, да и мятая вся.
- Да там ж немного, самую малость, - это я когда ее того, забивал…
- И как ты с этого самопала патронами стрелять собираешься? – подал голос Славка. Он состроил важную физиономию и хитро спросил. – Где боек, где курок? А патрон в дуло пальцем пихать или как?
- Нуууу… - протянул Димка и почесал коротко остриженный затылок. – Скумекаем чего-нибудь, чай не дураки.
- Чай не ду-у-ураки. – пискляво передразнил его я. – Гражданин Димыч, я на вас таки удивляюсь! Ладно если б Петька ляпнул не подумавши. Да этим пугачом ж тока кур гонять, а не по фрицам палить.
- Ребят… - заунывно начал Петька. – А может – ну его, фрицов этих? Война то уже кончилась, они теперь нам как трофейные... тьфу – пленные!
- Ну и что, что пленные! – зло рявкнул Димка. Он насупил брови и весь напружинился. – Думаешь раз они пленными стали, то и все – не фашисты больше!
- Ну они ж того – на стройку вон ходят… Уже почти целую улицу забабахали… - Петька сник.
- Забабахали! Ты, попенок, они и твоего отца забабахали, и Славкиного братана, и мамку мою с папкой, деда! Вишь – улицу они построили! Гниды они фашисткие! Сволочи!
- Димка! – рявкнул я. Димка осекся, примолк – в глазах стояли слезы. Он резко вытер покрасневшие глаза ладонью и добавил с шипящей ненавистью. – Гады они…
Славка посмотрел на Димку, понимающе положил руку ему на плечо.
- Ладно. С патронами не выгорело. – я посмотрел по сторонам, вглядываясь в лица. Димкина физиономия наполненная суровой решимостью, насупленный и серьезный Славка, и только Петька лучился радостью. Я еще раз подумал, что может надо выгнать Петьку – слишком он маленький еще, только девять исполнилось, да и с немцами он частенько посиживает – то ли подсматривает за ними, то ли даже разговаривает… Шут его знает, одно слово – пацан, сболтнет еще кому что и пиши – пропало.
- Может я у отца берданку дерну? – сурово спросил Славка.
- Не, он тебя сразу заловит, а на орехи всем достанется – он у тебя мужик суровый.
- Да вы что, нешто я ему скажу зачем я ружо беру. – Славкины брови обиженно поползли вверх. – Да я хоть раз кого предал! Хочешь, кровью поклянусь – прям счас! Землю жрать буду – не скажу!
- А что говорить то, он у тебя и сам все знает – он у тя башковитый. – вставил Димка.
- Пацаны, не кисни. – я полез в оттопыренный карман и достал почти такой же сверток как и Димка. Теперь уже его черед был брать сверток и разматывать свалявшуюся тряпицу неопределенного цвета.
- Оооо… - то ли восторженно, то ли испуганно выдохнули все, когда последний слой тряпки был откинут в сторону. На Димкиной ладони, громоздясь квадратами выступов, лежала самая настоящая лимонка.
- Колька! – Димка не отрываясь смотрел на гранату. – Откуда!
- С Брянска. – я оглянулся, все уставились ожидая от меня захватывающего рассказа. Я важно подбоченился.
- Это когда нас эвакуировали. Там на перегоне, когда после бомбежки стояли, эшелон стоял – на фронт шел. Весь закрытый – не подлезть. А один вагон дырявый, видно что чиненый – дыры здоровущие! Ну я туда только на половину залез – дальше никак, только до одного ящика дотянулся, а на нем другие стояли – не вытянуть. Я за дощечку то ухватился, потянул – чую, слабину дает – колышется. Ну я обоими руками схватился, как дернул! Руки себе содрал – во как! – я показал белые полоски шрамов. – Доска хрясь, половина отломилась. Я туда-то снова залез, руку в ящик – а там гранаты!
- А что только одну свистнул? – у Димки горели глаза. – Я б полные карманы напихал.
- А я только вылез на свет, ну чтобы посмотреть – что я там нарыбачил, а тут солдат идет. Меня увидел, как заорет – «Стой!» орет, за винтовку хватается – ну я и дал стрекача, он только мои пятки и видел!
- Молодец! – даже у Петьки загорелись глаза. – А не страшно было?
- Подрастешь, узнаешь. – стыдно было признаться, что тогда, шлепая голыми пятками по шпалам, я изрядно перетрусил.
Димка, с тихим стуком, положил лимонку на ящик рядом с патронами. В шалаше опять повисла тишина: пять патронов, выстроившиеся как на параде в красных своих мундирах перед толстой гранатой – словно честь генералу отдавали.
- Когда? – сипло спросил Славка.
- Завтра. – ответил жестко Димка, как отрезал.
- Возьмем патроны и гранату, все в сумку, чтобы рвануло сильнее. – начал я рассказывать план, который придумал еще вчера. Почему-то мне сразу казалось, что с берданкой ничего не выйдет. – Потом на стройку, будем там гулять. Вечером, когда их в колонны собирать будут, тогда и кинем – в самый центр.
Снова тишина. Только теперь другая, не такая как раньше, а тяжелая, словно звенящая – как тогда, в поезде, перед бомбежкой: несколько секунд, и только слышно как еще где-то далеко рокочет нарастающий гул бомбардировщиков, а потом свист летящих бомб, ухающие взрывы – словно подбирающиеся все ближе и ближе и яростная трескотня огрызающихся зениток.
* * *
- С собой? – зачем-то шепотом спросил Славка у меня. Я показал ему холщевую сумку из которой торчала ноздреватая верхушка буханки.
- На дне. – так же шепотом ответил я, и уже громче. – Наши где?
- Димку бабка не пустила. Сказала грядку прополоть, а потом гулять – скоро будет.
- А Петька?
- Вон, с фрицами своими балакает. – он наклонился поближе. – Ой предаст наст этот хлюпик, может его домой послать?
- Ты ему и скажи. Он тогда матери все доложит – в лучшем виде. Поздно уже. Держи. – я протянул ему сумку, а сам пошел к Петьке. Тот уселся на приземистую лавочку рядом с долговязым, исхудавшим до впавших щек, немцем. Видно было, что немец ему что-то рассказывает, весело улыбается, посмеивается, всякий раз оглаживает небритые свои щеки сухой ладонью, а Петька в ответ то кивал, то тоже заливался тонким смехом.
- Шкет, чего расселся? – буркнул я на него, даже не посмотрев в сторону худого немца.
- О, киндер! – радостно воскликнул немец. – Ты садиться, я тебе показать май киндер, он в Дойчланд. Он как ты, твой… - немец замялся, а в следующую секунду поднял руки вверх, словно рост показывал. – вот он, вот ты – он-ты одинаковый. Ты сколько лет? Май киндер десять и цвай.
- Мне тоже двенадцать. – ответил я нехотя и требовательно потянул Петьку за руку. – Вставай, сейчас Димыч придет, а ты тут лясы точишь.
- Ну Коль, давай еще посидим.
- Да-да, посидим! – Генрих вам есть зукерверк, - сладкое. – он пошарил по в нагрудном кармане и достал оттуда маленький газетный сверток. Его тонкие, с набрякшими венами, руки ловко развернули сверток – леденец, маленькая, почти прозрачная лошадка на тонкой палочке. – Один, но ты делить ровно. Не обижать винзиг, - маленький Петька – да? – он протянул мне леденец, я машинально взял и передал его Петьке.
- Молодец! Гуд киндер. – он похлопал меня по спине своей большой ладонью. – Я верить майн киндер генаг, - быть как ты. Я его давно видеть – дребиг нойн. – я оглянулся на Петьку, тот тихо прошептал – В тридцать девятом.
- Он только фо, четыре лет быть - очень маленький. Я больше не быть зу хаус, майн фрау, Элиза, почта послать фото. Вот. – Генрих протянул мне маленький прямоугольничек фотографии: новая, но с уже обломанными уголками. На истертой фотокарточке, во весь рост, стоял худенький парнишка в аккуратном, отутюженном костюмчике, с хорошо уложенными волосами, но впавшие, словно усталые глаза – старили его, казалось что ему не двенадцать, а куда как больше. – Это Потсдам, наш дом взорвать бомбежкой – они быть у гроссмуттер. Они хатте глёк – везучий. Я очень скучать. Там, Берлин, зугрунде гехен ви мути унд папа… Они умереть когда война кончаться, нечего кушать, они еда майн фрау и сын, а сами не кушать. – он задумался на несколько секунд, вспоминая нужное слово. – Берлин блокада… А я даже граб, - могила не видеть – я сын, а не видеть… - он утер рукавом выступившие слезы. Я опустил глаза. Слишком сильно было ощущение горя, так деда Ваня утирал бисеринки слез, а потом замолкал и курил прилипшую к губе козью ножку, выдыхая едкие клубы самосада. Я посмотрел на Генриха – нет, уже не фашист, не гнида... – Человек.
- Колька, Петька! – закричал Славка. – Че расселись, Димка пришел!
Мы с Петькой вскочили как ошпаренные, и понеслись к Славке. На толстом, ошкуренном бревне, уже сидел Димка.
-О чем это вы там с фашистом балакали? – в его голосе звучала совсем не детская сталь. – На попятную чель собрались.
Петька виновато опустил взгляд, я же, наигранно бодро, ответил:
- С чего бы это? Если сам трухнул, так нечего на других стрелки переводить!
- Не трухнул я. – он хотел еще что-то добавить, но смолк.
- Мужики. – подал голос Славка. – Глядь, они сейчас собираться будут.
Немцы действительно потянулись к длинным деревянным будкам – складывали инструмент. На их угрюмых лицах то и дело проскальзывали улыбки, слышались усталые, но обрадованные голоса – смена заканчивалась.
- А может не надо? – с отчаянной надеждой спросил тонким голоском Петька.
- Ну что, мужики, к делу? – скорее приказав, чем спросив, сказал Димка, даже не обратив внимание на Петьку.
- К делу. – ответил я и запустил дрожащие руки в карманы, чтобы остальные не заметили дрожи пальцев. В кармане что-то ломко хрустнуло, я вытащил – фотография, сын Генриха. Суровый мальчишка, с тонкой царапиной на щеке – интересно, где он ободрался? Наверное, когда с пацанами игрался, небось еще и штаны подрал, а потом его мамка, как ее – фрау Элиза еще и отчитывала. Я вспомнил, как мать мне надрала уши когда я пришел домой с ободранным коленом и разодранной на двое, разлохмаченной штаниной – во крику то было.
Димка уже неспешной походкой подходил к собирающимся немцам. Он с деловитым видом залез в сумку, пошарил в ней. Видать ему было шибко неудобно выдергивать чеку из гранаты: он уселся прямо на землю, широко расставил выглядывающие из под длинных шорт ободранные коленки, и залез в сумку обеими руками. Даже с десяти шагов было видно, как его лоб покрылся маленькими капельками испарины, а тонкие руки напряглись – наверное чека уже приржавела, все ж сколько граната провалялась под грудой хлама в сырой сарайке.
Щелчок чеки и граната вырвалась из вспотевших пальцев. Она на метр взметнулась в воздух и беззвучно упала в высокую траву перед Димкой. Тот замер, словно не в силах двинуться, широко распахнутые глаза остановились и уперлись в одну точку – туда, куда упала граната.
- Граната! – заорал я, и одновременно со мной рявкнул Славка. – Беги!
Димка не двинулся, только серой тенью метнулась одна из фигур немцев, что была ближе всех – метнулась и бросилась грудью на траву. Глухо бахнуло, тело подбросило над травой, Димка завалился на спину.
Через секунду к Димке уже сбежалась целая толпа. Тут были и конвоиры и немцы – только мы стояли поодаль, боясь подойти ближе. Над шумом толпы громко и матерно пронесся крик конвоира, а после, и он сам вышел из толпы, таща за шиворот безвольно мотающего руками Димку.
- Сволочь! – орал конвоир. – Гаденыш паскудный, что ж ты творишь – гнида малолетняя!
Димка в ответ только выл и иногда, со всхлипами вылетало:
- Я не хотел так…
Славка, испуганно замерев, смотрел, как Димку протащили мимо, и, не выдержав, рванул прочь.
Постепенно шумиха стихла. Немцев строем увели к баракам, рядом с распростертым, перевернутым взрывом на спину телом, остался один из конвойных: уже не молодой, с седыми усами. Он то и дело тяжело вздыхал, поглядывая на мертвеца, а потом, словно не замечая уставившуюся на него детвору, подошел к телу, провел пальцами по его лицу, а потом еще и перекрестил.
Петька пошел первый. Сначала он сделал один несмелый шаг, потом второй, а следом за ним, словно на поводу и я.
- Шли бы вы, не надо вам такое видеть. – недовольно проговорил солдат, но все же подвинулся чуток, словно приглашая присесть рядом. – Не детское это…
Мы с Петькой подошли, тихо уселись рядышком с солдатом. Никто из нас не посмотрел на распластанного мертвеца, оба испуганно молчали.
- Ладно, когда воевали-то – тогда всяко было, война все ж таки, не в игрушки играли. Тогда, я помню, на всякое насмотреться пришлось – как звери были, что они, что мы – чего греха то таить. Каждый день смерть видишь: то так она на тебя посмотрит, то этак – та еще тварь, спать ложишься, а утром просыпаться страшно было… А тут видишь, отвык ужо – каждый день хожу с ними, с врагами бывшими – присмотрелся. Люди они и есть люди, война то – она ж никому не мамка, из под палки воевать пошли – жены да дитятки по лавкам у них там остались, тоже значится – по человечески все, по порядку – как оно и быть должно, по людски-то… - он тяжело вздохнул. – Вот, тож, мужик хороший был, руки золотые – упокой его душу. – солдат испуганно оглянулся на нас.
- Ничего, я крещеный. – тихо сказал Петька, я тоже кивнул, - солдат облегченно продолжил.
- Значит рукастый был, все про сына своего рассказывал – Андреасом звать, Андрюшка то бишь по нашенски будет. Домой хотел съездить – в Берлин, у него там мать с отцом похоронены. Он уходил – живы были, а война то – она, вишь, тетка та еще, злая – не пощадила стариков.
Я теребил в руках маленький прямоугольник фотографии и боялся оглянуться. Вопрос сам сорвался с губ:
- А как его звали?
- Генрихом, как по батьке величать - уж не упомню, больно мудрено.
- Генрих… - тихо прошептал я и выронил фотографию из рук.

Глава 1

-Дедуля расскажи про войну...

-Опять про войну? Тебе еще не надоело?

-Нет. Ты каждый раз вспоминаешь что-то новое и я люблю слушать как ты рассказываешь про то как ты был героем.

-Но я вовсе не был героем!

-Но у тебя же есть медаль в коробочке, я сам видел.

-Ты и туда добрался, негодник!

Белобрысый мальчик лет шести смущенно уставился в пол:

-Мне его мама показывала перед тем как...перед тем как улететь на небо к другим ангелам. –Он сунул большой палец в рот и его глаза покраснели.

-Ну, ну, герои не плачут. – Сказал пожилой но еще крепкий мужчина, и потрепал внука по макушке, разворошив аккуратно причесанные волосы.

-А почему тогда ты плачешь?- Спросил внук.

Пожилой мужчина втянул носом воздух, снял очки в роговой оправе и положил их на стол. Посидев с минуту, он вдруг быстро протянул руку к салфетнице, стоявшей на соседнем столике и выдернул оттуда несколько салфеток.

Одну он дал внуку и сказал:

-А кто у нас такой сопливый? Разве герои могут быть сопливыми? Ну-ка, давай вытирай нос, а то тебе мороженное не принесут!

Мальчик схватил салфетку и начал с усердием вытирать нос.

А дед тем временем, украдкой поглядывая на занятого важным делом внука, пару раз промокнул глаза, протер запотевшие очки и водрузил их обратно на нос.

Как он мог рассказать мальчику что такое рак? Как он мог объяснить почему мамы больше нет, и она никогда больше не расскажет ему на ночь сказку? Ни в одном языке мира не было таких слов, которыми можно было успокоить шестилетнего малыша, мама которого умерла от неизлечимой болезни, а отец пропал без вести во время обстрела колонны миротворцев в районе иракского города Рамади.

Но мальчик не был сиротой. У него оставались еще любящие бабушка и дедушка, которые души в нем не чаяли.

Сегодня утром, оформив все необходимые документы, дед с внуком выехали из канадского городка Ред-дир в провинции Альберта, и направились в город Камлопс в Британской Колумбии.

Через два часа пути по извилистому и живописному горному шоссе, непривычный к дальним дорогам дед, решил остановиться чтобы “размять заржавевшие кости “ – как он сам любил повторять, а заодно и чего ни будь перекусить в местном ресторанчике.

Наскоро “заправившись” чуть теплыми чипсами, парочкой подгоревших тостов и доброй порцией мороженного, они продолжили свое путешествие в надежде к вечеру быть уже дома.

Как только машина отъехала от ресторана, неугомонный Джошуа решил продолжить свою беседу с дедулей, которая прервалась на самом интересном месте.

Из радиоприемника их старенького Доджа доносились звуки какого-то древнего блюза, и пожилой певец исполнял гнусавым баритоном свои рифмованные рассказы про жизнь в деревне его детства...

-Дедуля, - спросил малыш, не отрывая свой любопытный взгляд от заснеженных горных вершин возвышающихся по обеим сторонам шоссе, -А что такое “герой”?

Немного подумав и сделав радио чуть потише дед сказал:

-Ну это когда кто-то делает то что должен делать, а окружающие люди думают что он сделал больше чем должен...

Значит если я почистил зубы два раза в день, то я герой?

Пожилой человек рассмеялся, а потом уже серьезно сказал:

Нет малыш, герой – это тот кто делает что-то несмотря на то что может погибнуть...

-Значит папа тоже был герой?

-Конечно же был...

-А тогда почему ты говоришь что ты не герой?

Дед помолчал немного, а потом сказал:

-Потому что вместо меня погиб другой человек...

Вопрос за вопросом, и вскоре Джошуа, совсем обессиленный от разговоров и убаюкивающего рокота мощного двигателя, склонил голову к окну и закрыл глаза.

А дед продолжал рассказывать о героях, которых знал лично, про войну, на которой был ранен и попал в плен. А потом перестал говорить, и старые воспоминания обволокли его разум, а бесконечная весенняя дорога словно подгоняла старого лейтенанта вспоминать, вспоминать, вспоминать...

Был май 1966 года.

Они тогда получили задание сопровождать вьетконговского полковника, взятого в плен во время операции Wahiawa.

Девятая пехотная дивизия США базировалась южнее Сайгона, в провинции Фуоктуй, и пленные офицеры как воздух были необходимы чтобы избежать многочисленных жертв со стороны американской армии.

Они ехали в джипе по шоссе номер 13 в сторону деревни Локнинь недалеко от камбоджийской границы. Эта территория была под контролем вооруженных сил США, и опасаться было нечего.

Полковник сидел сзади со связанными руками и накинутым на голову мешком. Рядом с ним сидел совсем еще молодой рядовой, с вечно раскрасневшимися щеками, и автоматом М16 – таким громоздким и тяжелым по сравнению с худосочным рядовым, что младший лейтенант морской пехоты армии США Ник Джонсон частенько подшучивал над молодым солдатом.

-Эй, приятель, - иногда кричал он ему, чтобы окружающие могли слышать, - возьми тряпку и помой этой шваброй пол в штабе!

Но солдат никогда не обижался на невинные шутки своего офицера потому что знал что тот не задумываясь отдаст за него свою жизнь в бою. А Ник Джонсон старался всячески помогать молодому бойцу, зная что тот жил в городке Расселвилл в штате Кентукки, откуда сам Ник был родом и даже был знаком с родителями рядового. Из личного дела рядового Ник знал что у того в Расселвилле осталась беременная жена, и что Самюэль Финч был добровольцем на этой страшной войне.

Ник сидел на пассажирском сидении, а джип вел старший сержант морской пехоты Гарольд Доу – здоровенный детина с выпученными глазами и наголо бритым черепом. Весь в синих татуировках, он производил впечатление беспощадного убийцы за что получил кличку “Носорог “. Его устрашающим видом частенько пользовались старшие офицеры-дознаватели, приводя его в комнату для допросов и оставляя с несговорчивым “языком “ на несколько минут. Гарольду достаточно было молча взирать на пленного, и тот сам вскоре начинал “колоться”.

Но детина этот был кроток как ягнёнок, и всегда точно выполнял приказы, не задавая лишних вопросов, чем и заслужил себе расположение офицерского состава.

Дорога петляла среди колючего кустарника, и редких невысоких пальм. Пыль стояла столбом. Жаркое полуденное солнце било в глаза и жгло кожу. Москиты беспощадно атаковали пассажиров, и только вьетконговскому полковнику, казалось нет до москитов никакого дела...

Когда они переезжали неширокую речку Хайфон по обветшалому деревянному мосту раздался оглушительный взрыв, и единственное что запомнилось Нику – это как джип подбросило в воздух, а потом он почувствовал как падает куда-то вниз вместе с обломками моста, в туче пыли и раскаленного пепла.

Ника кто-то тряс за плечо. Всё болело и ныло. Голова трещала и хотелось пить. С трудом открыв глаза он увидел перед собой склонившееся лицо и лысый череп Гарольда.

Он тряс Ника и что-то кричал. Ник силился понять что хочет от него этот детина, но неясные звуки доходили до его помутневшего разума вразнобой, не неся никакой смысловой нагрузки.

Наконец молодой лейтенант начал приходить в себя, и слова сержанта словно ударами молота вколачивались в затуманенное сознание Ника.

-Сэр, -кричал сержант в ухо своему офицеру. Нас атаковали партизаны. Взорван мост. Машина упала в реку...

Ника словно обожгло кипятком, и он превозмогая тупую боль во всем теле, мокрый, весь в грязи и тине, набрав в грудь побольше воздуха заорал как не орал никогда в жизни:

-Где, мать твою рядовой Финч? Убью! Прыгай сволочь за ним! Меня не нужно было спасать, меня не нужно было спасать!

Ник поднялся и заковылял к реке, повторяя:

- Финча нужно было спасать, меня не нужно было, меня не нужно было...

Гарольд успел схватить его за рукав, прежде чем Ник прыгнул в воды Хайфона. Он обхватил офицера обеими могучими руками и повалил того на землю. А из глаз Ника Джонсона градом лились слезы.

Вдруг Ник что-то почувствовал. Вначале какой-то частью еще не помутневшего сознания, а потом услышал...

Гарольд сначала весь обмяк, а потом упал на спину, раскинув волосатые огромные руки покрытые устрашающими рисунками и непонятными знаками. Из под него начала расползаться лужа крови, а могучее тело, словно борясь со смертью за остатки такой уже несущественной жизни, конвульсивно дергалось в немом предсмертном танце.

И только потом, как показалось Нику, через много часов, он услышал тот единственный выстрел, который с такой легкостью свалил в небытие сержанта морской пехоты США Гарольда Доу по кличке “Носорог “.

Ник начал было подниматься с земли, но страшный удар в плечо отбросил его обратно в хайфонскую береговую жижу.

Ник Джонсон не замечал слез на своем морщинистом лице.

Мади Вотерс виртуозно исполнял блюз, продолжая что-то рассказывать о своей первой любви, о работе грузчиком в порту, о жизни и о смерти.

Внук спал прислонившись к окну, а дед вспоминал о долгих месяцах плена, о тяжелом ранении, и о многих и многих смертях, которые ему пришлось повидать за свою жизнь. Потом он вспомнил как встретил Марту, как женился на ней, и как после освобождения и демобилизации переехал жить к ней в Канаду в живописный городок Камлопс между Ванкувером и Калгари. Вспомнил как родилась дочь...

А потом воспоминаний стало меньше. Всё чаще и чаще слух Ника улавливал звуки блюза и смысл слов, доносившихся из радиоприемника. И тогда, вытерев слезы рукавом пиджака, он прибавил громкости, обернулся и взглянув на любимого внука улыбнулся.

Настроение переменилось в лучшую сторону.

Видимость была великолепной. Весеннее солнце набирало силу, и дни становились длиннее. С вершин гор стремительно срывались потоки талой воды, а горные реки, словно проснувшись от зимней спячки, оглушающим шумом водопадов, пытались догнать упущенное.

Дорога была изумительная. Немного портил настроение еле ползущий в гору грузовик с прицепом, и поэтому при первой же возможности Ник включил поворотник, и выехал на обгон.

Глава 2

...Алло, Лёха... Алло... Связь пропадает. Ни черта не слышно. Обожди маленько пока наверх не вылезу.

Сорока тонная фура лениво ползла в гору на седьмой передаче, а мощный детройтовский двигатель возмущенно ревел всеми пятистами гнедыми, впряженными в новенький серебристый Фрейтлайнер.

Олег нечасто возил грузы в Британскую Колумбию, щадя двигатель недавно купленного тягача и свои нервы во время опасных спусков и не менее опасных подъемов в этих самых живописных местах Северной Америки. Ему вполне хватало коротких ходок на онтарийский Тандер Бей и на Виннипег – столицу провинции Манитоба.

Но иногда душа звала его покорять горные дороги Альберты и Британской Колумбии. Хотелось что-то изменить в шофёрской каждодневке одинаковых рейсов, и привычных пейзажей в окнах кабины грузовика.

Левой рукой Олег безостановочно мял резиновый эспандер, который ему прописал врач – физиотерапевт после того как его рука более или менее прижилась и начала восстанавливать свои функции.

После той страшной аварии, когда Олег потерял руку в борьбе за жизнь, его стали узнавать горожане - здоровались и норовили панибратски похлопать по плечу, выражая смесь сочувствия с восхищением.

Для сонного онтарийского городка Кеноры, где жил Олег, такое происшествие стало сенсацией, а через пару лет превратилось в нечто вроде городской легенды. Легенду всячески приукрашивали, и каждый рассказчик норовил добавить чуточку своего.

Вначале Олега это смущало, но потом он привык к всеобщему вниманию, и это ему даже немного помогло. Специальная комиссия мэрии по вопросам мелкого и среднего бизнеса выделила Олегу беспроцентную ссуду, которой хватило на покупку двух новых тягачей. Но только через полтора года Олег смог вернуться за руль, и реорганизовать свой бизнес.

Хотя рука и прижилась, но все же два пальца не смогли восстановить свои функции как Олег ни старался. Кроме того стоило температуре чуть понизиться как всю кисть прошибала сильная ноющая боль. Но Олег не сдавался, постоянно работая с эспандером, и начал даже понемногу набивать боксерскую грушу, которую повесил у себя в подвале. Когда-то давно он занимался боксом, и занял второе место в среднем весе на чемпионате города.

Год назад Олег помог иммигрировать своему армейскому приятелю, оформив для него рабочую визу на свой второй грузовик. Уже больше года тот работал у Олега и часто друзьям выпадало ехать один за другим, доставляя груз в одно и тоже место.

И в этот раз им подфартило “поливать“ по горным дорогам Британской Колумбии вместе. Они ехали, и всю дорогу трепались по мобильнику.

Олег читал другу стихи, которые недавно начал сочинять, а его приятель рассказывал о своих очередных вело путешествиях на новеньком горном велосипеде, который ему обошелся в пару тысяч баксов. Олег считал это расточительством и безумием, хоть и уважал интересы своего друга. Лёха был ярым фанатиком горного велоспорта и экстрима. Каждые выходные он со своей семьей выезжал на природу, и накатывал там десятки километров по самым труднопроходимым вело маршрутам. Он даже приспособил специальное крепление на грузовике, и свой дорогущий велосипед всегда возил с собой, используя малейшую возможность прокатиться с ветерком по над обрывами и скалистыми склонами в районе трак-стопов, где останавливался на ночлег.

...Алло Лёха, пока есть связь, слушай дружище, я новый сочинил:

“ На трак стопе русский говор,
Под пивко и шашлычок.
Саня как заправский повар,
Неказистый мужичок.
Украина и Россия,
Прибалтийская земля.
Помогла в Канаде сильно,
Всесоюзная семья.
Дальнобои,дальнобои,
Слесарь,токарь,инженер.
Здесь у вас свои устои,
Быт,словарь,вращение сфер.
Мне теперь в команде вашей,
Мили на кардан крутить.
И расставшись с "нашей Рашей",
Начинать с начала жить.
Позовет меня дорога,
Трак запросится вперед.
Провожает у порога,
Весь семейный мой народ.
Вновь трак стопы и погрузки,
И ДОТишник на посту.
Снова я канадский русский,
Своих встретил на мосту.
Не жалею,верю,знаю,
Не боднет меня судьба.
Жизнь моя порой крутая,
Дальнобойная мечта.”

В наушнике что-то крякнуло и “квакающий” голос Лёхи произнес:

-Совсем непло... “Сержант ”... даже... я... вообще-то... а так норма...

-Вот черт! –Выругался Олег. –Лёха тут совсем связи нет, давай попозже...

-А я тебя отлично слышу, -отозвался приятель нормальным и вполне разборчивым голосом. – “Сержант “- тормозни на “Хаски”. Я за тобой километрах в трех перед затяжным подъемом. Места тут красивые, перекусим, кофеёк сварганим, посидим побухтим...

Погоняло “Сержант “ Олег получил в те далекие времена когда служил водителем - инструктором на ракетовозах. Ему пришлось много потрудиться чтобы получить звание младшего сержанта, но уже через месяц его понизили в должности, когда он отправил в госпиталь другого сержанта, поймав того на краже солярки.

У того оказались нужные связи, и Олега выпроводили из армии в звании ефрейтора, аккуратно замяв всю историю с кражей топлива.

С тех пор Лёха постоянно называл друга сержантом. И Олегу такое “погоняло” даже нравилось.

Тут внимание Олега привлек старенький Додж Караван, который давно уже “прилип” сзади фуры, нетерпеливо “выныривая” из-за прицепа каждые пару минут в поисках возможности для обгона.

Олег бросил взгляд вперед. Подъем скоро заканчивался, а метрах в трехстах виднелся небольшой мост через горную речку. В принципе место для обгона было, и Олег насколько мог принял вправо, немного захватив колесами узкую заасфальтированную обочину.

-Алло “Сержант ”, ты там еще? – Спросил приятель, ожидая ответа.

-Ща, погоди, тут вроде как старпер один на обгон выходит...

А Додж быстро завершил обгон и мирно вернулся в свой ряд.

Олег открыл было рот чтобы ответить другу, но вдруг увидел как переднее колесо Доджа наезжает на обрывок покрышки, валявшийся посреди дороги. В следующую секунду переднее правое колесо Доджа разрывается. Машину бросает вправо, затем влево, снова вправо, а потом минивен всем своим весом умноженным на скорость пробивает хлипкое заграждение, вспарывает мокрую землю, подминая хилые кустики и редкую придорожную поросль. Тогда тяжелая неуправляемая машина срывается с невысокого глинистого обрыва прямо в стремительный горный поток.

Олег быстро заговорил в микрофон наушника:

-Лёха, быстро звони копам... Тут хреновая авария! Увидишь меня на обочине. Дружище это срочно, старпера с дороги снесло!

Не дожидаясь ответа друга, Олег сорвал с головы наушники, включил аварийки, и остановил грузовик заняв половину дороги.

Думать не было времени. Не осознавая что делает дальнобойщик схватил свой нож – коммандос, который он всегда держал под рукой после той, такой далекой теперь, аварии. Выскочив из грузовика он помчался по рыхлым следам Доджа, оставленным несколько секунд назад, моля Бога чтобы машина застряла под обрывом в неглубокой воде. Но надежды не оправдались. Машину медленно и вальяжно влекло ледяным потоком под мост, а потом куда-то, где скорее всего сорвет с высоты вместе с тоннами воды на скалы и камни, и где уже точно никто не сможет выжить.

Не задумываясь Олег зажал нож в зубах и бросился в воду.

Мгновенно перехватило дыхание. Потом боль резанула по левой руке, напомнив Олегу те страшные часы, когда он грыз зубами свою отмороженную и переломанную кисть чтобы остаться в живых.

И снова дальнобойщик вспомнил жену и двух своих пацанов, которые с нетерпением ждали его из каждого рейса...

Ледяная вода проникала сквозь одежду и кожу, миллионами иголок вонзаясь в нервные окончания, заставляя прекратить борьбу и сдаться.

Олег вынырнул и начал понемногу шевелить руками и ногами, проклиная себя за то что всю жизнь занимался боксом, вместо того чтобы стать пловцом или еще лучше - любителем зимнего плавания.

Сердце колотилось как бешенное, стараясь донести до конечностей такую необходимую сейчас энергию.

Олег поплыл. К счастью его несло быстрее чем тяжелый и неповоротливый минивен, и у него появилась надежда вопреки всему смочь, суметь сделать хоть что-то для того, или тех кто находится сейчас в том злосчастном Додже.

Медленно, очень медленно он приближался к машине, которую лениво ворочал стремительный горный поток. Олег мог видеть водителя, который припал к рулю и не шевелился. Было видно растрескавшееся лобовое стекло Доджа, смятую водительскую дверь и множество свежих вмятин и царапин, полученных в момент аварии.

Когда до машины оставалось не более двух метров, что-то больно ударило дальнобойщика под коленку, и он просто взвыл от боли, матерясь и чертыхаясь на чем свет стоит. Вокруг было множество камней и подводных скал. Рядом с Олегом проносились сломанные деревья и все что стремительный поток смог смести с берегов. Он понял что начинает замерзать, и скорее всего у него есть в запасе не более трех минут пока мышцы не откажут и сердце не остановиться.

Он пуще прежнего заколотил руками по воде, и снова стал нагонять вертящийся автомобиль. Олег подумал что было бы неплохо ухватиться за какое ни будь бревно или поваленное дерево. Он стал озираться вокруг в поисках подходящего предмета, и увидел прямо возле себя толстый ствол с ободранной корой. Не долго думая он ухватился за него одной рукой, а другой продолжал молотить по воде в попытках сократить расстояние до машины.

За очередным изгибом реки русло расширилось метров до ста в ширину, и скорость течения чуть снизилась. До машины оставались считанные метры, и дальнобойщик еще энергичней заработал ногами и одной рукой. Таким образом он смог продвинуться почти до самой машины.

Олег чувствовал как силы покидают его. Как холод весенней горной реки пронизывает всё его существо, высасывая с каждой минутой такое необходимое тепло. Ногу свела судорога.

Страшная боль пронизала правую ногу, парализуя волю, заставляя любого отступить от своего безумства, и казалось бы бессмысленной борьбы. Тогда Олег разжал зубы и схватил нож.

Быстрым движением он нанес себе колющий удар в правое бедро.

Мышцу мгновенно “отпустило”, а любую другую боль притупляла ледяная вода. Олег снова зажал нож зубами.

Он находился уже в метре от Доджа, когда вдруг неожиданно автомобиль заскрежетал металлом и остановился.

-“Неужели дно? “, - подумал обрадовавшийся было дальнобойщик, но природа приготовила ему очередной “сюрприз”.

Олег ухватился за дверные ручки минивена и увидел что машина застряла в камнях на окраине водопада. Высоту трудно было определить с того места где находился Олег, но судя по шуму падающей воды, решил что высота около пяти или семи метров.

Машина продолжала скрежетать по подводным скалам и камням, в любую секунду грозясь обрушиться вниз вместе с потоками воды.

Подплыв к кабине, Олег заметил на лобовом стекле наклейку инвалида, и тихо выматерился.

-“ Только этого еще не хватало. Как же я его смогу тащить? “ – думал дальнобойщик, ясно представляя себе немощного старика на инвалидной коляске. Все эти мысли за секунду проскочили в голове у Олега, а он уже пытался открыть дверь со стороны водителя.

Дальнобойщик понимал что открыв дверь, тем самым позволит воде в секунды заполнить салон автомобиля, что ускорит ее затопление. Но в любом случае терять уже было нечего и Олег изо всех сил рванул на себя дверь.

Из-за разницы давления дверь открывалась нехотя, словно не желая пропускать в салон непрошенного гостя в виде ледяной и грязной воды. Вода с шумом ворвалась в салон автомобиля, мгновенно заполняя все доступные пустоты.

Олег заметил что водитель начал приходить в себя и приподнял голову. Пожилой человек с густой седой шевелюрой и маленькими усиками посмотрел затуманенным взором на спасителя. Олег увидел что у водителя заплыл один глаз и из носа сочится кровь.

Он быстро перегнулся через старика и попытался отстегнуть ремень безопасности. Тщетно. В замке что-то заклинило и кнопка не нажималась. Тогда дальнобойщик выхватил нож и начал резать прочную неподатливую материю.

И тут машину тряхнуло, и она начала медленно сползать к обрыву.

Времени не оставалось ни секунды. Справившись с ремнем, Олег отшвырнул нож и схватил старика за левую руку, пытаясь вытащить того из водительского кресла. Точнее он думал что хватает водителя за руку, но рукав оказался пуст... Олег ошалело уставился на окровавленного человека и только тогда до него дошло что у старика не было левой руки.

-Вот блин! –Заорал Олег. –Давай дед, давай скорее, сейчас потонем и хана нам обоим!

Вдруг старик схватил дальнобойщика здоровой рукой, да так что Олегу показалось что его правая рука попала в тиски.

Инвалид совершенно спокойно посмотрел Олегу в глаза и процедил сквозь зубы:

-Сержант, вначале Финча спасай а не меня, вначале Финча...мать твою, это приказ!

Олег подумал было что старик спятил, но у того был такой страшный взгляд, что Олег начал осматривать салон машины, и только тут увидел на заднем сидении мальчишку, который молча, с широко раскрытыми от ужаса глазами смотрел на все происходящее.

-Блин, блин, блин... – прошипел дальнобойщик, и переместился к боковой двери Доджа. Открыть ее уже не составило труда. Дверь легко отошла в сторону. Высвободив мальчишку из ремня безопасности Олег выдернул того из машины и бросив последний взгляд на старика, поплыл к берегу. Он уже не мог слышать слова, которые однорукий старик кричал ему в след:

-Берегись снайпера, сержант, берегись снайпера!

Мальчишка не плакал, не произносил ни слова, и Олег решил что у пацаненка шок.

Левой руки Олег не чувствовал уже давно. Кисти словно и не было. Холод парализовал все нервные окончания, и единственная мысль которая занимала все сознание дальнобойщика была:

-“Врёшь – не возьмешь! “... Только намного позже Олег вспомнил откуда тогда пришла к нему эта странная фраза.

Когда-то в далеком детстве он множество раз смотрел еще довоенный черно белый фильм “Чапаев “. И там в самом конце картины под пулеметным огнем белых, раненый в руку Чапаев плыл через реку тихо и зло выговаривая: “Врешь – не возьмешь! “

До спасительного берега оставалось метров десять. Течение тут было не сильное, но холодная вода давала о себе знать. Олег вдруг понял что рука, которой он держит малыша начинает ослабевать, и мальчишка все глубже и глубже уходит под воду. Тогда Олег вывернулся и вцепился зубами в воротник куртки мальца. Это помогло проплыть оставшиеся метры.

И только тут Олег в ужасе осознал что они все обречены. Берег представлял собой череду гладких и почти отвесных камней и скал.

Казалось что вот - вот протяни руку и ты ухватишься за ближайшее дерево, но эти гладкие камни всего в метр высотой стали непреодолимой преградой для Олега и ребенка в его руках.

Олег завыл, словно попавший в ловушку зверь, а мальчишка вдруг дернулся и тихо вымолвил, указывая пальцем за спину Олега:

-Дедуля...

Одновременно с этими словами послышался звук скрежетания железа по камням. Олег повернулся и увидел как отяжелевшая от воды машины медленно накренилась вперед и словно срубленная секвойя неторопливо обрушилась с обрыва вместе с низвергающимся потоком. А через две секунды двое выживших услышали сильный удар металла о скалы, но шум водопада тут же перекрыл этот страшный звук.

-Эй, сержант, - услышал вдруг Олег знакомый голос, и обернувшись увидел на скале своего друга Леху, который почему-то держал свой велосипед за одно колесо, а другое протягивал Олегу.

Олег не мог понять чего от него хочет приятель. Он не мог поверить что на самом деле видит Леху – своего верного другана по армии.

Несмотря на переохлаждение дальнобойщик почувствовал на своих щеках теплые слезы радости. Слезы спасения...

-Ну чего ты там завис, тебе что купаться понравилось? Хватай колесо, тебе говорят, а я вас уже как ни будь вытащу.

Олег как мог, из последних сил приподнял мальчишку здоровой рукой и посадил на плечо. Затем подтолкнул чтобы тот ухватился за колесо велосипеда. Пацан обхватил колесо обеими руками и Леха быстро поднял мальца и посадил рядом на траву. А потом снова опустил колесо другу. Но Олег уже терял сознание, и сил на спасение себя самого не оставалось. Он начал медленно погружаться под воду.

Вдруг его плечо зажало словно капканом. Кто-то или что-то вцепилось в него мертвой хваткой и начало вытягивать на поверхность. Олег не мог понять что происходит. Остатки тепла и кислорода быстро покидали его тело, а мозг уже выдавал черно белые картинки длинного тоннеля, в конце которого виднелось тусклое светлое пятно. Вдруг пятно начало светлеть и расти заполняя собой все больше и больше пространства, и наконец дальнобойщик ворвался в это пятно, отплевываясь и выкашливая грязную воду из легких. В тоже мгновение сознание вернулось к нему, и вместе с ним такую гулкую тишину разорвали тысячи звуков, сквозь которые прорывался чей-то настойчивый голос:

-Давай, парень, давай! Рано тебе еще на тот свет. Дыши, дыши глубже...

Возле себя Олег увидел старика инвалида из Доджа, и вначале решил что уже помер, и теперь они вдвоем начнут путешествовать по стране мертвых.

А старик уставился на Олега единственным уцелевшим глазом и вдруг совершенно неожиданно заорал:

-Сержант, я приказываю тебе, мать твою, вылезти из этого болота ко всем чертям, иначе засужу по всем правилам военного времени!

Олега это настолько удивило что ему оставалось только одно – выполнить приказ этого сумасшедшего деда.

Превозмогая невыносимую боль в больной руке и во всем теле, Олег протянул правую руку и уцепился за колесо. Тут же он почувствовал как холодная и хищная река отпускает его переохлаждённое тело, и уже через несколько секунд он почувствовал под собой такую приятную и мягкую траву.

Потом Леха вытащил и старика, не переставая поражаться его силе и выносливости.

Дед сразу бросился к внуку и обнял, расплакавшись и не стесняясь слез.

Эпилог:

Потом в центральной больнице Калгари в дверь в палату к Олегу постучали. Он пригласил войти, и увидел перед собой деда и внука.

У мальчишки в руках был какой-то небольшой сверток, и когда он сел рядом с Олегом, то положил сверток возле себя.

-Как дела Финч? –Спросил Олег у пацана, но тот странно взглянул на своего спасителя, а потом перевел взгляд на деда.

Дед вначале тоже опешил, но потом вдруг в его глазах промелькнуло что-то, какое-то узнавание или понимание чего-то важного, и он сказал:

-Его зовут Джошуа... А про Финча я расскажу тебе когда ты и твой друг с семьями приедете к нам в Камлопс на шашлыки.

Олег кивнул и хотел было спросить, почему дед называл его все время сержантом и отдавал приказы, но подумав, понял что видимо все ответы он получит когда они вместе будут наслаждаться шашлыками в Камлопсе.

Перед тем как уйти Джошуа снова взглянул на деда, и тот кивнул.

Мальчишка подал сверток Олегу. А старик сказал: Бери, это твое по праву. Я всегда это вожу с собой как талисман.

Потом они ушли.

Олег подумав немного, развязал сверток и увидел потрескавшиеся кожаные ножны.

Он аккуратно вытащил оттуда большой сверкающий армейский нож KA-BAR с покрытой кожей рукояткой и клинком Боуи из вороненой стали. Олег хорошо разбирался в боевых ножах, и сразу вспомнил что этот нож использовался специальными подразделениями коммандос во время войны во Вьетнаме. Их выпускали поштучно, и наверняка таких ножей в мире остались единицы. Олег бережно поглаживал сверкающий клинок и кожаную рукоятку. От ножа исходила какая-то жизненная энергия и сила. Казалось что этот нож способен только спасать жизни а не убивать. На лезвии блеснула гравировка, и Олег прочитал: “За мужество и храбрость проявленные во время операции Wahiawa. От командира девятой пехотной дивизии младшему лейтенанту Нику Джонсону “.

-Дедуля, расскажи мне про войну...

-Опять про войну? Который раз уже?

-Ну расскажи мне про то как ты был героем.

-Но я... –Старик вдруг умолк, потом почесал затылок, встал и куда-то вышел из комнаты. Вернувшись через минуту, он положил перед внуком старую потертую коробочку и открыл. Там, в небольшом углублении блестела медаль в виде пятиконечной звезды.

Ник Джонсон вспомнил как получил эту медаль. Вспомнил про бессонные ночи, про своего раненного командира которого протащил на себе несколько километров спасаясь от партизан.

Вспомнил сухое и крепкое пожатие президента США, когда тот вручал молодому лейтенанту Медаль Почета...

И вдруг Ник понял что ему есть что рассказать внуку. Есть что вспомнить, и есть чем гордиться. Он понял вдруг что не зря прожил свою долгую и трудную жизнь, и ему захотелось рассказать обо всем чего он раньше так стеснялся и о чем старался умалчивать.

-В общем так, - начал старик рассказывать свою историю впервые в жизни, -Дело было недалеко от Сайгона в провинции Фуоктуй. Мне поручили тогда сопровождать пленного вьетконговского полковника...